— Я прошел хорошую вымучку, — говаривал он.

Но «почему, скажите на милость» (излюбленное выражение Пескада), почему же в тот день эти два бедных малых никак не могли привлечь к себе внимание публики? Почему ее тянуло к другим балаганам, раскинувшимся на набережной Гравозы? Почему от наших приятелей ускользал даже самый скудный и столь необходимый им заработок? Это казалось прямо-таки необъяснимым.

А ведь их речь — приятная смесь провансальского с итальянским — была вполне понятна далматинцам. Родителей своих наши друзья не знали, потому что были поистине сынами случая; они уже давно покинули родину, пустившись наудачу в странствия по большим дорогам, по базарам и ярмаркам. И они кое-как выходили из положения, жили скорее плохо, чем хорошо, но все-таки жили, и если завтракали не всякое утро, зато ужинали почти каждый день. А этого было вполне достаточно, ибо «нельзя же, — как говаривал Пескад, — требовать невозможного».

Хотя требовать невозможного и нельзя, все же славный малый стремился к этому невозможному, всячески стараясь завлечь в балаган хоть десяток зрителей, и не терял надежды, что они все-таки посетят его убогую арену. Но ни зазывания, столь занятные благодаря иностранному акценту Пескада, ни остроты, которые могли бы прославить любого водевилиста, ни ужимки, способные рассмешить даже статую святого в соборной нише, ни гимнастические номера, во время которых тело Пескада складывалось самым невероятным образом, ни травяной парик с косичкой из укропа, болтавшейся на его красном камзоле, ни двусмысленности, достойные римского Пульчинелло и флорентинского Стентарелло, — ничто не действовало на публику.

А между тем Пескад и Матифу уже несколько месяцев забавляли жителей здешних мест и знали, чем угодить славянскому населению.

Покинув Прованс, приятели перешли Прибрежные Альпы, миновали Миланскую провинцию, Ломбардию, Венецианскую область и во всех случаях жизни прекрасно дополняли друг друга, ибо один пускал в ход свою силу, а другой — изворотливость. Успех довел их до Триеста — до самого сердца Иллирии. Затем они прошлись по Истрии и добрались до далматинского побережья — до Зары, Салоны и Рагузы — и все еще считали, что выгоднее идти вперед, чем возвращаться вспять. Позади лежали места, где их уже видели. А продвигаясь вперед, они несли с собой новый репертуар, что сулило известный заработок. Однако теперь они все более убеждались, что их турне, и без того не слишком прибыльное, начинает принимать уже совсем плачевный оборот. Поэтому бедные неудачники мечтали лишь об одном: как бы вернуться на родину, вновь увидеть Прованс. Они давали себе зарок, что больше никогда не будут так далеко уходить от родных мест. Но к ногам их были привязаны тяжелые колодки, колодки нищеты, и пройти несколько сот лье с такими колодками было делом нелегким!

Однако, прежде чем думать о будущем, следовало позаботиться о настоящем, то есть об ужине, который был еще отнюдь не обеспечен. В кассе не было ни гроша, — если позволительно назвать кассою уголок носового платка, куда Пескад обычно завязывал их совместный капитал. Тщетно паясничал он на подмостках! Тщетно бросал в пространство отчаянные призывы! И тщетно Матифу выставлял напоказ свои мускулы, на которых вены выступали, как ветви плюща на узловатом стволе! Ни единый зритель не проявлял желания проникнуть за холщовый занавес.

— Ну и тяжелы же далматинцы на подъем, — говорил Пескад.

— С места не сдвинешь, — соглашался Матифу.

— Право же, сегодня, видно, почину так и не будет! Придется нам, Матифу, складывать пожитки.

— А куда мы отправимся? — осведомился великан.

— Много хочешь знать, — ответил Пескад.

— А ты все-таки скажи.

— Как ты думаешь, не отправиться ли нам в страну, где есть надежда поесть хоть раз в сутки?

— Что же это за страна, Пескад?

— Она далеко, очень-очень далеко… страсть как далеко… и даже еще дальше.

— На краю земли?

— У земли нет края, — многозначительно изрек Пескад. — Будь у нее край, она не была бы круглой. А не будь она круглой, она не вертелась бы. А не вертись она — она стояла бы на месте, а стой она на месте…

— Что же тогда? — спросил Матифу.

— Ну, тогда она свалилась бы на солнце, да так быстро, что за это время и кролика не своровать.

— А тогда что?

— А тогда случилось бы то, что бывает, когда у неуклюжего жонглера сталкиваются в воздухе два шара. Крак! Все трещит, все валится, публика свистит, требует, чтобы ей вернули деньги, и их приходится возвращать, и уж в такой день ужина не бывает.

— Значит, — уточнил Матифу, — если бы земля свалилась на солнце, ужинать уж не пришлось бы.

И Матифу погрузился в бескрайние размышления. Он уселся на подмостках, скрестил руки на груди, обтянутой трико, покачивал головой, как китайский болванчик, ничего не видел, ничего не слышал и молчал. Он был захвачен течением причудливых мыслей. Все смешалось в его огромной башке. И вдруг он почувствовал, что где-то внутри, в самых глубинах его существа, разверзлась некая бездна. Ему показалось, будто он куда-то поднимается — очень, очень высоко. Страсть как высоко. (Выражение, только что употребленное Пескадом, произвело на Матифу сильное впечатление.) Потом ему почудилось, что кто-то выпустил его из рук и он падает… в свой собственный желудок, то есть в пустоту!

Истинный кошмар! Бедняга встал со скамейки и протянул руки как слепой. Еще немного, и он свалился бы с подмосток на землю.

— Что с тобой, Матифу? — воскликнул Пескад, схватив товарища за руку и не без труда оттаскивая его назад.

— Со мной… со мной… Что?

— Да, что с тобой?

— Вот что… — проговорил Матифу, собираясь с мыслями; хоть их было и не много, задача все же была не из легких. — Вот что… Надо мне с тобой поговорить, Пескад.

— Ну так говори, друг мой. Можешь не бояться, нас никто не подслушает, — вся публика разбрелась!

Матифу присел на скамейку и могучей рукой осторожно, словно боясь переломать своему маленькому товарищу кости, привлек его к себе.

— Значит, ни с места? — спросил Матифу.

— Что ни с места? — переспросил Пескад.

— Да дела.

— Они могли бы идти походче, слов нет, но могло бы быть и того хуже.

— Пескад!

— Что, Матифу?

— Ты не рассердишься, если я что-то скажу?

— Может быть, и рассержусь, если оно того стоит.

— Так вот… тебе бы лучше со мной расстаться.

— Как это «расстаться»? Оставить тебя в беде? — спросил Пескад.

— Да.

— Говори, говори, чудак. Что ты еще придумал?

— Ну да… Я уверен, что если ты останешься один, ты живо выпутаешься из беды. Я тебя связываю, а без меня тебе ничего не стоит…

— Скажи-ка, Матифу, — серьезно отвечал Пескад, — ты ведь толстый, правда?

— Толстый.

— И большой?

— Большой.

— Так вот, никак не пойму, как это в тебе, хоть ты и толстый и большой, могла уместиться такая непомерная глупость, какую ты сейчас отмочил.

— Да почему же, Пескад?

— Да потому, друг мой, что она больше и толще тебя самого. Не хватало еще, чтобы я тебя бросил, дурья ты голова! Да если меня с тобой не будет, чем же ты, спрашивается, станешь жонглировать?

— Чем стану жонглировать?…

— Кто с опасностью для жизни станет прыгать через твою башку?

— Да я не говорю…

— Или перелетать с одной твоей руки на другую?

— Н-да, — промычал Матифу, не зная, что ответить на такие вопросы, поставленные ребром.

— Кто будет с тобой перед неистовствующей публикой… если паче чаяния публика соберется…

— Публика! — повторил Матифу.

— Итак, замолчи, — продолжал Пескад, — и давай-ка лучше смекнем, как бы нам заработать на ужин«

— Мне что-то не хочется есть.

— Тебе всегда хочется есть, Матифу, значит хочется и сейчас, — возразил Пескад и тут же обеими руками раздвинул огромные челюсти своего товарища, который прекрасно обходился без зубов мудрости. — Это видно по твоим клыкам, они у тебя, как у доброго бульдога. Да, что там ни говори, есть тебе хочется, и заработай мы хотя бы только полфлорина, хоть четверть флорина — ты поешь!