От Мурома рукой подать до Москвы, военные патрули здесь на каждом шагу — не побалуешь!

Выгрузились напротив будки с медными буквами «Кипяток».

Было около полуночи. Горевшие в полнакала фонари, прикрытые маскировочными абажурами, создавали тревожный полумрак. Вокзал с наглухо зашторенными окнами напоминал крепость.

Пока состав не отгоняли, жила еще шаткая связь с его обжитым теплом. Но вот перрон опустел, от путей дохнул морозный ветерок. Венку передернуло.

— Иди в вокзал, погрейся, — предложила мать.

Венка еще издали почувствовал недоброе: в дверях стоял часовой. Из огромного тулупа, как из дупла, торчала голова с заиндевевшими усами.

— Пропуск! — буркнула голова простуженно.

— Какой пропуск? — напустил на себя бестолковость Венка.

— Обыкновенный… Справку о прохождении санитарной обработки.

Венка сделал жалостливое лицо:

— Дяденька, пусти! Расписание узнать…

— Не мешай нести службу! — как попугай проговорил часовой.

Сквозь стеклянную дверь было видно, как в светлом зале сидят на диванах, прохаживаются, словно в другом мире, обыкновенные пассажиры. Без шапок, в расстегнутых пальто. Один солдат лежал даже босым, подложив под голову валенки и развесив на батарее портянки.

«Ишь рассупонились, буржуи!» — подумал Венка и на душе у него сделалось тоскливо. Он понуро поплелся на платформу.

А мать уже звала его: слышался шум подходившего поезда.

Но это был грузовой. Высекая искры, он обдал их леденящим ветром и, не сбавляя хода, растворился в ночи.

Потом прошли два состава на Москву… И только это нечастое громыхание вселяло робкую уверенность: время не остановилось, что все равно всему этому когда-то наступит конец.

— А ты ходи, ходи, Веня, не впускай в себя холод, — советовала мать, постукивая его по спине и дышала ему в варежки.

Но как ни сопротивлялся Венка, мороз стал добираться, кажется, до самого сердца.

На какое-то время источником тепла стал маленький бронзовый краник, торчавший из стены будки. Они по очереди грели об него руки и растирали лицо. Но солдат, проходивший мимо, грубо отстранил Соню от будки:

— А ну-ка прекрати, тетка, заразу разносить!

Неожиданно подошел, словно подкрался, состав с красными крестами на окнах. В одном из вагонов распахнулась дверь, показалась медсестра в накинутой на плечи шинели.

Соня робко притронулась к ее обутым в сапожки ногам:

— Девонька, подвези… Нам до следующей станции только…

— Раненые у нас… — словно извиняясь, ответила медсестра.

Венка понимал, что не может эта молоденькая медицинская сестра, почти девочка, разрешить посторонним людям проезд в санитарном вагоне. Понимал и уже корил мать за ее нищенский тон, но сам все надеялся, что вот-вот сотворится чудо.

— Дай какую-нето скляночку, кипятку набрать! Замерзаем… — канючила мать.

Медсестра скрылась в вагоне, но вскоре вернулась, протянула бутылку и небольшой сверток.

— Здесь лекарства от простуды… хлеб. Все, что могу…

Венка догадался: налей в бутылку кипятка, и грейся себе по очереди сколько хочешь!

Он поторопился: надо было, наверное, сначала прогреть бутылку в руках. Раздался сухой треск, дно вывалилось. Брызги упруго ударили по коленкам. Венка на мгновение ощутил их чарующую теплоту, потом капельки, противно щекоча, побежали к ступням.

— Все, маманя! Отпрыгался…

— Беги! Беги скорей! Может, пустит!

Венка — к вокзалу. В валенках хлюпало.

Часовой по-прежнему обнимал винтовку и покачивался как ванька-встанька. С кончиков усов у него свисали сосульки.

— Дяденька, пусти! Портянки перемотать! — Венка показал на успевшие покрыться наледью штаны.

— Что, иль напустил? — равнодушно хмыкнул часовой.

— Кипятком облился… Ноги леденит…

— Нет у меня правов пропускать… — перебил часовой горестно. Вдруг распахнул тулуп, бросил коротко: — Лезь сюды!

Венка, не раздумывая, прильнул к ногам часового. Шатром сомкнулись полы тулупа, пахнуло до боли знакомой по отцовскому полушубку пряностью овчины. Млея от удовольствия, замер.

Прошла минута, может десять — хлопнула дверь; кто-то заговорил уверенно и властно:

— Полчасика выдержите, Егоров, а? Смена задерживается…

— Выдержу, товарищ капитан! — ответил часовой.

— На подходе пассажирский… В военной форме пропускайте по предъявлению воинских документов. Остальных — без справки о санобработке — ка-те-го-ри-чески! Ясно?

Стало тихо. Венка сжался в комок. Тут же его стали обстукивать через тулуп то ли сапогом, то ли валенком. В глаза ударил свет. Он поднялся и оказался лицом к лицу с моложавым военным.

— Это что же, Егоров, вшей в казарму принести вздумали, а? — процедил сквозь зубы капитан. — Под трибунал захотели?

— Дальше фронта все одно не пошлют, — отрешенно ответил часовой. — А я уж устал тут… зверем быть.

— Много рассуждаете, Егоров! — грозно осадил часового капитан и также строго спросил у Венки:

— Куда едешь?

— В Навашино…

— Вор?

— Не-е… Учусь… — Сняв варежки, показал пальцы со следами въевшихся в кожу чернил. — К отцу ездили, да не застали…

Комендант смягчился:

— Утром уедешь на местном. А сейчас — в баню! Замерзнешь к чертовой матери! А вы, Егоров, сменитесь — тоже на санобработку. А оттуда — на гауптвахту на пять суток!

…Больно было смотреть на мать, на ее потухшие глаза с налетом инея на ресницах.

— Мамань, советуют в баню… Пойдем, а? Соль в сугроб запрячем… Авось не своруют. А своруют — что ж, проживем! Не впервой.

Венка уж взялся было за мешок, как вдруг из вокзала стали выходить люди, а за дальней стрелкой прорезал темноту луч прожектора.

Но не прибытие поезда остановило их (поезд шел на Москву), а то, что двое военных везли ящики на салазках.

Переглянулись, одновременно подумав о том, что военным такие транспортные средства вовсе ни к чему. Салазки представляли собой обычные рейки, сбитые поперечинами. Вероятно, их и сделали-то на один только раз.

Состав остановился. Военные забросили ящики в тамбур и, даже не взглянув на свое изделие, вошли в вагон.

— Господи! Пресвятая Богородица! Николай-чудотворец, батюшка! — со стоном перекрестилась мать. — Дошла моя молитва…

Баню нашли по высокой трубе, из которой валил: дым. Через дорогу стояли машины, накрытые брезентом. Вдоль машин, похлопывая себя по бокам, двигался часовой.

Венка открыл перекошенную дверь. Из крохотного коридора вела на второй этаж крутая лестница.

— Одним не осилить, мамань, — сказал он, вернувшись.

— Потерпи маленько, — попросила Соня. — Сама схожу, узнаю, что там. Да хоть капельку тепленьким подышу.

Оставшись один, Венка прислушался к ногам. Подмоченные портянки жгли холодом. Ступнями он еще чувствовал этот холод, а вот пальцами — пальцы были чужие.

Вернулась Соня.

— Посулила кассирше тридцатку: дай, мол, справку — не взяла. — Соня вздохнула, поправила Венке шарфик. — Иди, сынок. Сейчас как раз мужиков запутают. Погреешься… Там быстро. Потом я.

Не смея поднять глаз, пошел Венка, как на каторгу, в тепло.

Строгая старушка в линялой гимнастерке заученно разъясняла:

— Польты и шапки — в камеры налево. Рубахи, штаны, кальсоны — направо. Документы — сдать мне, деньги держать при себе…

— Бабуля, посоветуйте, — спросил стриженный наголо парень, — как с энтим делом быть: в камеру, или можно при себе?

Все притихли, ожидая ответа.

— Кому мешает, вона в углу ящик из-под мыла — складывайте…

Мужики покатились со смеху. Венка стал искать глазами ящик. Рядом засмеялись еще пуще. Сообразив, наконец, о чем речь, он обрадовался будто с неба свалившемуся веселью: все здесь, оказывается, свои — холодные, а может, и голодные люди добрые.

Разделся быстрее других, повесил одежду в камеру, похожую на фургон. Получил у старушки малюсенький, с конфетку, кусочек мыла и полетел в парную.