Как-то осенью Наташа отпросилась на ночь домой. А утром чуть свет — на завод. Ее станок с Костиным в одном ряду. Костя увидал, как Наташа над деталью носом клюет, метнулся, выключил станок.
— Глупая! Жить надоело?!
Наташа устало отмахнулась:
— Отстань… Мастер не видел? Деталь вот запорола. Узнает, не отпустит сегодня. А у меня мама… — И заплакала.
Костя на обед не пошел. Сказал, что ногу натер. В перерыве заговорил кладовщицу смешными историями и стянул со стеллажа заготовку из нержавейки. К приходу группы деталь была готова.
Может, с этой детали все и началось…
Встречались по выходным, тайком, чтобы не попасть на язык ребятам: быстро стишки сложат про «жениха и невесту».
Незадолго перед выпуском, весенним вечером Наташа разоткровенничалась:
— Перед самой войной от нас ушел отец. Ушел — и все… Как нам было трудно, ты не представляешь! И потому, что остались одни, и потому, что не на что было жить. Мама болела, сестренка меньше меня.. Потом он прислал с фронта аттестат… но я не смогла простить его. Деньги, которые мама получала по аттестату, жгли руки. Мне казалось, что за эти деньги отец выкупает по частям свою жестокость, свою подлость. И я боялась, что однажды он выкупит все до последней капельки и сделается чистеньким… И никто на свете не узнает, какой он… предатель…
Костя никогда раньше не видал Наташу такой взволнованной и строгой. Она словно повзрослела, и он, и радуясь, и страшась этого, боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть свершившееся.
А Наташа продолжала:
— Говорят, дети не должны осуждать родителей. Говорят, детям надо стремиться быть лучше родителей, чтобы доказать о своем праве осуждать. А как доказать — мертвому? И можно ли простить мертвому? Не знаю… Отец предал нас. С войны он не пришел. Погиб. И погиб, я уверена, так же честно, как и миллионы других солдат, о которых мы сегодня поем песни. А думать о нем по-хорошему я все равно не могу! Мне хочется помнить о нем хорошо, а не могу! Значит, за предательство мало заплатить жизнью! Значит, жизнь не самое ценное! Есть что-то такое, что выше и значимее жизни. А что, не знаю…
Костя и не подозревал, что можно рассуждать, плохи или хороши родители, что есть чувства сильнее тех, что вызваны утратой близкого человека. Сказал неуверенно:
— Не знаю, права ли ты… Может, потом, когда повзрослею, сумею ответить…
Они шли пустынной аллеей и ни о чем больше не говорили. Им было хорошо молчать. Небо было тихим и задумчивым. Сочно пахло сиренью и чем-то еще, тонко и пронзительно: должно быть, чуть слышимый ветерок приносил с окраины, где сады, запах яблоневого цвета.
Из темноты вынырнула тень. Подошел Димка-Кудряш. Шинель на верхние крючки не застегнута — под блатного, фуражка набекрень, на виске гроздь золотистых кудрей.
— Обижает? — спросил у Наташи и зыркнул на Костю.
Наташа смутилась:
— Мы друзья… Правда, Костя?
— Конечно…
— Смотри! Предупреждать не стану! — Димка поиграл перед Костиным лицом финкой. — Р-раз — и в дамках!.. Я в оккупации был, мне ничего не страшно!
После училища Наташу оставили в поселке. Костю и еще нескольких ребят, в их числе и Димку-Кудряша, направили в Челябинск на тракторный завод.
Работали они с Димкой на одном участке, жили в одной комнате, серый в полоску костюм, купленный на две первые получки, носили по очереди: день — Костя, день — Димка. И вообще, все у них было пополам. Как они уживались — непонятно. Один спокойный, обстоятельный, другой — будто заведенный, ни минуты на месте! А главное кудрявый, целая копешка кудрей, золотых, как спелая пшеница. Надо же такому родиться! Идут вдвоем — девчонки оборачиваются. И не поймешь, то ли на Костю заглядываются, то ли на Димку.
В августе — как снег на голову! — приехала Наташа. Ее направили с завода на учебу в техникум.
Она остановилась у тетки, которая жила в общей квартире. Заниматься там было негде, и Наташа с утра уходила в парк.
После работы в условленное место приходил Костя. Они подолгу сидели около каменоломни, заполненной зеленоватой, будто подкрашенной акварелью водой, бродили среди сосен и все говорили, говорили…
Домой возвращались, когда верхушки сосен растворялись в темном небе и когда начинало казаться, что они не в парке, а в дремучем лесу.
Затихали улицы, в домах гасли огни, а они никак не могли разойтись.
Наташа жаловалась:
— И хочется учиться, И страшно! Экзамены я сдам! А вот как жить на стипендию? Одна прожила бы, не избалована! А как сестренка? Ждали-ждали, когда буду зарабатывать, и — на тебе! Сдаю экзамены, знаешь, так, лишь бы не показаться дурой. А мне четверки ставят. Я им и не рада вовсе, четверкам, даже наоборот… Хорошо бы на вечернее отделение! Пошла бы работать…
— Ничего, Наташ! Важно, чтобы зачислили! Я зарабатываю… Хватит нам…
Наташа благодарно сжала Косте руку, не дала досказать.
Вышла на балкон тетка. Пригрозила:
— Через пять минут не придешь, запру дверь и не открою!
Наташа тихонько засмеялась:
— Хоть бы не пустила! Мы бы с тобой на всю ноченьку… В нашей каменоломне. Правда?
И убежала.
Когда Костя пришел в общежитие, Димка сказал:
— Жалко. Придется уезжать из Челябы. Примут Наталью в техникум — поженитесь. Ни к чему тянуть резину. А мне ни к чему смотреть на вас. Я не Христос. Уеду…
Жизнь распорядилась, однако, по-своему. Их вызвали в военкомат. Медкомиссия определила, что у Димки непорядок с легкими. Костю отправили на Дальний Восток и зачислили на боевой корабль.
Вдогонку ему полетели письма. Наташа писала:
«…Я подсчитала, тебя не будет со мной тысячу четыреста шестьдесят дней. Тридцать уже прошло… Господи, как долго!»
Костя понимал: если Наташе не оказывать помощи, она не сможет учиться. Но откуда деньги у рядового матроса? Если уж кто и сможет помочь, так это только Димка. И Костя написал ему:
«Знаешь, Кудряш, встретил я тут девчонку, такую, что расхотелось писать Наташке. Скажи ей, что и тебе, мол, не пишет, пес эдакий! Ушел, мол, наверное, в море, за тридевять земель. В загранку… Договорились, Кудряш? Выручай!»
Написал, и его сознание пронзило какое-то тоскливое чувство, будто стал он жить на чужой планете, откуда возврата нет и не будет. Будто потерял самого себя.
Димка ответил:
«Я тебя понял. Ты думаешь, что Наталья не подождала бы тебя каких-то четыре несчастных года? Да? Ты скотина! И можешь мне не писать, и можешь не попадаться на глаза! Ты меня знаешь: Раз — и в дамках!»
— Костя!? Боже мой! Костя! — Наталья отпрянула от двери, прикрыла глаза рукой, словно не веря в реальность происходящего.
Лагунов тихо улыбался. У него было такое чувство, будто он куда-то уходил, так, на часок, зная, что его ждут, торопился и вот, наконец, — вернулся. А то, что отсутствовал он не час и не два, а больше четверти века — это неправда, это кто-то выдумал. За эти годы у каждого из них бывали свои печали и радости, свои удачи и поражения — и у того, и у другого прошла целая жизнь. А в их отношениях просто-напросто случился перерыв, какой бывает между актами в спектакле. И какая разница, сколько этот перерыв длился: час, год, десятилетия! Этой мысли и улыбался и поражался Лагунов, потому что видел в Наталье не зрелую женщину, а девчонку. Девчонку, которую когда-то любил, с которой не успел нацеловаться досыта, которую, как выясняется, не смог вычеркнуть из сердца до сих пор.
Наталья осторожно, как на яркий свет, открыла глаза:
— Ты! Ты! Костя!..
В первые минуты они, кажется, не знали, о чем говорить. Наталья суетливо перебирала тесемки скатерти. Лагунов жадно и бестолково курил.
— Ты почти не изменился, — сказала Наталья, и невозможно было понять, радуется она этому или печалится.
— Ты тоже. Все такая же… красивая!
— Как ты разыскал меня?
— Через справочное. Найти тебя легко… Назвал девичью фамилию: Вишенкова. Таких ни в Сибири, ни на Урале… Одна ты… Сказали, была такая, но стала Масловой. Я сначала не понял… Это же фамилия… — Лагунов грустно улыбнулся. Спросил: — Где он?
