— Может, и слышал… Времени столько прошло. Мог и забыть…

— Не-ет… — запротестовал Федор. — Таких, как Ваня Соколок, не забывают! Такой — один на весь фронт! Так вот, Соколок и говорит: «Всем не выпутаться! Кому-то одному надо обнаруживать себя…» На войне, известное дело, — не торгуются. Ты, может, и не хуже, но и не лучше остальных. И каждому остаться в живых охота одинаково. Чего уж тут торговаться… Отполз я метров на полтораста в сторону, да как черкану из автомата по ихним окопам.

Федор присел на корточки и стал помешивать в котелке. Русаков обратил внимание сразу, как подошел, на то, что Федор все делает неторопливо, степенно: и говорит, и глазами поводит, и отбрасывает пятерней прядки волос.

— Долбали они меня, веришь, — продолжал Федор весело, — минут двадцать! И все из минометов, из минометов, сволочи!

— И что было? — от нетерпения подавшись вперед; спросил мальчик в курточке.

— А ничего! Всю землю кругом перепахали минами. А на мне — ни одной царапины! Во как!

«Силен завирать, чертяка!» — с восхищением подумал Русаков.

— …А ведь я тогда каждую минуту готов был богу душу отдать! По-умному, так сказать… Сознательно… — Федор махнул рукой — что, мол, зря говорить, — помолчал. Потом вполголоса, словно рассуждая сам с собой, заговорил снова: — Парнишка из Елового раз пять, говорят, в горящий дом кидался, когда бабку в дыму искал. Пять раз смерть обманул, а на шестой… Чуешь? А бабка-то, оказывается, в это самое время за околицей бруснику собирала! Разве это справедливо? Да и ей, бабке, завтра сто лет… А ему, наверное, и восемнадцати не было!

Русакову ворошить в памяти только что пережитое не хотелось, но, увидев, как на лицо Федора тенью налетела грусть, сказал:

— Человек гибнет — вот о чем думал парнишка, когда шел в огонь. Молодой, старый — разве в этом дело… Так уж устроены люди: именно когда трудно, когда страшно, проявляется сущность каждого: слабый отвернется, сильный поспешит на помощь. Так и здесь…

Федор молча подцепил щепья, бросил в костер. Свернувшееся было пламя разыгралось, чутко вздрагивая при каждом движении ветерка.

— Сейчас ужинать станем, — сказал так, будто подытожил разговор. — Сбегай, Митя, домой! Попроси у мамки посуду. Да учти — у нас гость…

Мальчик сбросил дождевик и, сверкая босыми ногами, побежал к дому. За ним потянулся второй.

— Без нас ничего не рассказывай, дедусь! — крикнул Митя, оборачиваясь. — Мы скоро!

Немного погодя в доме распахнулось окно, и женский голос позвал:

— Папаша! Шли бы в избу! Поели бы как следует! Да и пассажира пригласи… Что вы там, как цыгане?

Федор доверительно пригнулся к Русакову, пояснил:

— Дочери погостить приехали с ребятишками… Одна из города, другая из Елового… Наговориться не могут! Даже свет вон не зажигают. Сядут в обнимку и говорят, говорят… А мальцы при мне. Этих хлебом не корми, дай про войну послушать… Наша война для них что сказки-байки, не более. Они и играют-то не во что-нибудь, а в войну. Чуешь? Не понимают, глупые, как это страшно, когда по-всамделишному… — Помолчав, добавил: — Не обессудь, тут поужинаем.

Он упорно называл Русакова на ты, хотя был явно моложе. И тот не обижался: понял, что Федор со всеми так, и не потому, что грубиян или невежа, а просто иначе, как на равных, не умеет.

Пришли мальчишки. Принесли в плетеной корзинке посуду, кринку с молоком, краюху хлеба. Федор поставил котелок поодаль от костра на разостланный дождевик. Жестом пригласил Русакова. Тот достал из чемоданчика фляжку. Предложил:

— Выпьете?

Федор размашисто откинул назад волосы. Засмеялся, простецки, по-свойски:

— Неужто откажусь! У нас говорят: после бани, перед ухой да грибами — грех великий без этого самого!

Русаков налил в подставленную кружку. Предупредил:

— Чистый… Медицинский…

— Чую!

— Разбавьте немного…

— Ни-ни! Разве можно! Разбавленный я завтра в сельпо могу приобресть. А такого — с войны не пробовал! — Увидел, что Русаков закручивает пробку, забеспокоился: — А себе, себе почему не налил?

— Свою норму я выбрал, — невесело усмехнулся Русаков. — Сердчишко барахлить стало…

— Ну, коли так — твое здоровье! — Федор выпил. Отломив от краюхи кусок, уткнулся носом, стал смачно вдыхать и охать. — Веришь, будто в окопе побывал! — Сказал и как-то странно улыбнулся; и было не понять, запечалился он или обрадовался этому воспоминанию.

Груздянка удалась. Ели прямо из котелка, деревянными расписанными в золотисто-красные цвета ложками. Потом Русаков пил с мальчиками душистое парное молоко с легкой, обволакивающей губы пеной.

Федор возился около колодца с посудой. Очищая песком котелок от копоти, он не то ворчал от неудовольствия, не то напевал — было не разобрать.

Нешумно потрескивал костер. В высоком и чистом небе беззаботно горели звезды. Наступила ночь. При неровном свете костра, а еще от усталости Русакову окружающее виделось сказочным: и мальчишки, сидевшие в обнимку и что-то лепетавшие друг другу, и белобрысый Федор, бренькающий котелком, и присмиревшие сосны, и глубокое, подсвечиваемое изнутри россыпями звезд небо.

— Дядя, — городской мальчик робко тронул Русакова за руку, — попросите дедушку рассказать, как он с товарищами немецкий танк угнал… «Тигр». Знаете, как интересно!

— А почему сам не попросишь? — спросил Русаков.

— А он уже рассказывал…

— Если просить, — посоветовал Митя, — так лучше о том, как дедуся целый взвод фашистов уничтожил.

— Один!? — удивился второй мальчик.

— А то как!

«Вот загибает! — усмехнулся Русаков. — И к чему ребятишкам голову морочит…»

Из темноты вышел с охапкой смолья Федор. Шатром сложил на прогоревший костер длинные с загнутыми концами, похожие на лыжи, щепы. Костер задымил. Встав на четвереньки, Федор дунул на угли — из дыма вырвалось пламя, лизнуло щепы и взметнулось с искрами к небу. Плывшие над дорогой хлопья тумана сделались алыми.

— Ну, ребятня, вам пора! — заключил неожиданно Федор. — За день-то набегались… Небось ноги гудят. Марш на сеновал!

Митя, ни слова не говоря, угрюмо поплелся к сараю. Второй, хочешь-не хочешь, — за ним.

Русакову было неловко держать возле себя Федора в такой поздний час. Сказать же — отдыхайте, мол, до поезда, а за костром я послежу — не хотелось: вдруг, действительно, возьмет да и уйдет в избу с дочерьми побалакать. Сиди потом, кукуй в одиночестве. Он утешал себя тем, что Федор, конечно же, рад-радешенек всякому новому пассажиру, ведь, если разобраться, без людей на полустанке не особенно сладко. Чтобы подзадорить его на разговор, спросил с деланным удивлением:

— Верно говорят, будто вы один целый взвод фашистов на тот свет спровадили?

Федор вопроса будто и не слышал. Достал папироску, сунул в пламя щепку, когда та вспыхнула, прикурил.

«И дернуло же меня! — подосадовал Русаков. — Обиделся мужик…»

— Стояли мы в ту зиму под Ленинградом… — заговорил Федор после затяжки.

«Неужели и впрямь про взвод начинает? Вроде бы и налил-то я ему немного!» — подумал Русаков с зародившейся вдруг неприязнью: терпеть он не мог, когда бывшие фронтовики приукрашали свои ратные дела.

— …недалеко от Невской Дубравки…

— Невская Дубравка!? — удивился Русаков и почувствовал, как от соприкосновения с далеким, но до боли не забытым прошлым по душе разливаются и теплая радость — от встречи с тем, с кем воевал рядом, — и щемящая грусть от сознания того, что со многими уже не доведется свидеться никогда. Теперь он готов был простить Федора: нехай брешет, коль это доставляет ему удовольствие.

— Случилось как-то затишье, — продолжал Федор. — Отпустил меня Ваня Соколок к соседям, земляка проведать. Возвращался я под вечер. Погода стояла дрянь: снегопад, ветер… Не заметил, как сбился с лыжни. Блуждал, блуждал по полям да перелескам — чую, дело швах! Замерз, как собака, а никак на знакомые места не выйду. Уж совсем стемнело, наткнулся на блиндаж… Блиндаж как блиндаж: труба из-под снега, дымок вьется. Обрадовался: хоть переночую по-человечески… Толкнул дверь. Слышу за одеялом, которым проход завешен, — смех. Ржут, думаю, черти, анекдоты травят, а тут хоть замерзай на снегу! Отбросил одеяло — да чуть было не сел тут же: немцы! Целое застолье! Елочка на столе, бутылки: рождество, видать, отмечали… Вижу, один за пистолетом потянулся. Тут уж и я опомнился! Хвать с плеча автомат, и длинной, без передышки очередью давай молотить, пока всех не уложил!