В разгар сенокоса, когда земля покойно дышала парным теплом, пришла на отца похоронка…

Всю ночь просидели Венка с матерью в обнимку. Мать легонько гладила Венку, как маленького, по волосам и чуть слышно, чтобы не спугнуть память, рассказывала про отца: каким нескладным он рос мальчишкой, как однажды она разглядела в нем красивого и ладного парня и каким добрым он стал ей мужем.

Венка слушал мать и молчал. Он помнил отца по-своему: тихим и беззащитным. И ему было еще жальче его. «Таких-то за что?» — думал он, а сам уже понимал, что война жертвы не выбирает. Он слушал мать и торопил утро.

Как уехал с утра военком, так и пропал…

Венка заглянул во все кабинеты, и через час стал своим человеком. К изумлению секретарши мигом отыскал в машинке неисправность: крутанул что-то отверткой — и перестала дребезжать каретка. Важному на вид капитану, который работал за железной дверью, пообещал спилить на вязе сук, затенявший окно.

Выбрав момент, подкатил к пожилому майору. Вспомнил: до войны этот дядька работал каким-то начальником! «Свой» — подумал с надеждой и протянул книжку, в которую, чтоб не измять, были вложены документы.

Майор, отдуваясь кислым дымом дешевой папиросы и не взглянув на Венку, прочитал заявление, развернул характеристику.

Из-за этой бумажки Венка накануне весь испереживался. Пока искал Томку, комсорга, пока та сочиняла характеристику, пока нашли девчонку с отличным почерком — полдня пролетело. Побежал в школу. Сторож сказал, что Михаил Алексеевич болеет.

Супруга директора встретила Венку без восторга. Однако, узнав о его нужде, попросила подождать. Через несколько минут пригласила в комнату мужа.

Михаил Алексеевич полулежал в кресле, укутав ноги пледом.

— А я думаю, какой Смеляков? — директор слабо улыбнулся. — Ксения, — обратился он к жене, — угости нас квасом. Видишь, парню жарко… У нас, знаете, отменный квас, Смеляков! Извольте отведать?

— Я могу опоздать, Михаил Алексеевич… — взмолился Венка.

— Хорошо, хорошо! — согласился тот. — Только скажите, это вы перед зимними каникулами сорвали урок физики?

Венка, чувствуя, как у него холодеет спина, кивнул.

— Зачем? — на удивление не строго спросил директор.

— За четверть у меня выходила надежная тройка. Учитель хотел поднять до четверки. Обещал вызвать…

— Та-ак! Хорошо… А теперь скажите, дружочек мой, как вам удалось оставить без света физика с высшим образованием? Ведь во всех других классах, если мне не изменяет память, свет горел.

— Я в патроны под лампочки бумаги натолкал…

— Ты слышишь, Ксения? Так провести специалиста! За такое оригинальное применение теории ему следовало бы выставить за четверть «отлично»! — Директор притих. Долго и печально разглядывал лежавший на столе лист бумаги. — Подойди ближе, Вениамин, — проговорил тихо. — Как преподавателю мне очень горько… и я бы вас не отпустил… Ни одного! А как администратор… обязан…

Дрожащей рукой вывел размашисто: «Достоин».

— Печать бы надо… на характеристику… — посоветовал майор и, помолчав, добавил с досадой: — А вообще-то, Смеляков, я не решаю. Такими, как ты, занимается сам. Рискни! У тебя есть… веские доводы.

— Боязно… — доверительно вздохнул Венка.

Неожиданно — будто налетел ветер — захлопали двери, кто-то пробежал, бухая сапогами. «Смирна!» — донеслось с крыльца.

В коридор вошел седой с жестким взглядом военный. Он слегка прихрамывал, и когда приблизился, Венку неприятно резануло тягучее поскрипывание протеза. Остановился около кабинета, достал ключ.

— Смеляков, девятиклассник… — поспешил представить Венку майор. — В добровольцы просится, товарищ комиссар!

— Возраст? — Военком колюче окинул Венку с ног до головы.

— Восемнадцать, товарищ военный комиссар! — отрешенно выпалил Венка и, выбивая башмаками пыль, подошел. Не выдержав взгляда военкома, добавил: — Скоро…

Военком молча пригласил майора в кабинет. Толкнул за собою дверь. Но та полностью не закрылась. Венка тут как тут, ухом — к щели.

— У него отца убили, Иван Павлович, — заговорил майор. — Брат — танкист, предположительно комвзвода. Парнишка рвется на фронт…

Некоторое время было тихо. Должно быть, военком знакомился с бумагами.

— Скажи, Рощин, — спросил негромко — почему ты усердствуешь с этими ребятами?

— Разнарядка, товарищ комиссар… — буркнул майор.

— Ты подумал, что они только одно исправно умеют: лоб под пули подставлять! Ты сперва научи их солдатскому делу! Укомплектуй школы военруками из фронтовиков. Вон их сколько на толчке семечками торгует…

— Кто пойдет на такую зарплату…

— Всем ее нынче не хватает! — отрубил военком. — Ты с этим, Рощин, не шути! У призывника на брюхе должна быть мозоль! А ты посмотри, как они по-пластунски? Стыд! Носом землю скребут, вроде спрятался, а задницу за версту видно!

— Отпустите на фронт, Иван Павлович! Который раз прошусь…

— На фронт не отпущу, потому как проку от тебя никакого. А вот из майоров в сержанты произведу, если дело не поправишь! Будешь повестки разносить по плану мобилизации. Ясно?

— Так точно…

— Ну, а теперь, если все ясно, позови — как его?..

Венка вечером — никуда. Как оставишь мать одну?

Смеркалось. Подернутое рваными облаками небо жалось к земле. На улице — никого. Только под старым вязом, возле накатанных в пирамиду бревен, маячила фигура Мурзилки. Это было все, что осталось от некогда шумной ватаги, известной на всю Первомайскую. Если посчитать — целый взвод собирался, бывало, под вязами. И до того стало грустно — хоть реви. Ни поговорить, ни посоветоваться… Рассказать некому, где сегодня был, с кем разговаривал. Не пойдешь же к матери сообщать о заявлении — ульется слезами.

Мурзилка надежный парень, но у него в жизни свое — рыцари, мушкетеры. Да еще мороженое, ситро. Сейчас ничего этого нет, и как он обходится — сказать трудно. А бывало, увидит эскимо — и уши от волнения как маковый цвет.

Иногда под вяз приходят девчонки: Веруся и Галька.

Верусю Венка признавал: она из одного с ним класса и не боится пройти по Степанидиному переулку. А ведь там, по рассказам старух, в старое время водились оборотни!

А вот она и сама! Венка задернул занавеску так, чтобы ему улицу было видать, а его с улицы — нет.

Веруся шла не спеша. У нее такая походка: не суетливая, плавная, будто плывет по гладкому озеру, стоя в ладье. За то, что длинноногая и большеглазая, дразнили ее балериной.

Верусе с отцом хорошо: обнова чуть ли не каждую неделю. На ней и сейчас — туфли с ремешком. Таких ни у одной девчонки на всей Первомайской!

Не успела Веруся дойти до вяза, у соседей хлопнула калитка, показалась Галька.

Галька непонятная, больше молчит. Придет под вяз — посидит, послушает и уйдет. Простенькая: русые волосы, к лету — веснушки.

Жиловы приехали из деревни года за три до войны. Купили и за одно лето переделали на свой лад дом пятистенник.

Особого внимания на них не обращали; приехали люди — ну и пусть себе живут. Когда пришло трудное время, многое стало видеться по-иному.

Жилов с бойни, где работал бойцом, обычно возвращался в сумерках. Всегда при нем тяжелый набрякший рюкзак. По песку ему идти трудно, но он все-таки ходит именно там, вдоль палисадников: вдруг удастся проскользнуть незамеченным. На панели пришлось бы, после каждого шага подтягивая несгибающуюся ногу, шаркать. Тогда все бы слышали — идет, несет свою ношу Жилов. Подкрадывался к дому: любил проверять Барса. Тот — начеку, упиваясь злобой, грызет подворотню. «Чё, рад?» — радовался Жилов.

Кто-то из домашних торопливо сбегал с крыльца. Скрипел засов…

А вскоре разливался по улице сумасшедший аромат: жарили у Жиловых телячьи потроха.

…Галька на ходу поправила воротничок красивой голубой кофточки. «И эта как артистка!» — усмехнулся Венка. Вдруг его будто обожгло: кофточка-то материна, девичья, как она говорила, с кружевной вставкой! Мать надевала ее разве лишь по праздникам! А он сам отнес Жилову за бутылку разливухи! Как же не глянул тогда, что в рушнике? Торопился…