33. Все же я мог расслышать приблизительно следующее. Протей говорил, что хочет золотую жизнь закончить золотым венцом; тот, кто жил наподобие Геракла, должен умереть, как Геракл, и соединиться с эфиром. «Я хочу, — продолжал он, — принести пользу людям, показав им пример того, как надо презирать смерть; поэтому все люди по отношению ко мне должны быть Филоктетами». При этом более простоватые из толпы стали плакать и кричать: «Побереги себя для эллинов», а более решительные кричали: «Исполняй решение». Последнее обстоятельство очень смутило старика, так как он надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, но против его воли сохранят ему жизнь. Вопреки ожиданию приходилось исполнить решение, и это заставило его еще более побледнеть, хотя он и без того уже был мертвенно-бледен; теперь же, клянусь Зевсом, его бросило в дрожь, так что он вынужден был закончить свою речь.

34. Можешь себе вообразить, как я хохотал: ведь не заслуживал сострадания человек, охваченный несчастной страстью к славе более всех других, одержимых этим безумием. Как бы там ни было, Протея сопровождали многие, и он наслаждался своей славой, бросая взгляды на своих поклонников, не зная, несчастный, что гораздо больше людей толпятся вокруг тех, кого везут распять или кто передан в руки палача.

35. Но вот Олимпийские игры закончились, самые прекрасные из всех, какие я видел; а видел я их уже в четвертый раз. Так как многие разъезжались по домам и не легко было сразу достать повозку, я поневоле должен был остаться на некоторое время. Перегрин, постоянно откладывая решение, наконец назначил ночь, чтобы явить свое сожжение. Один из моих друзей взял меня с собой, и я, встав в полночь, направился прямо в Гарпину,138 где был сложен костер. Расстояние было всего-навсего в двадцать стадий, если идти от Олимпии в направлении ипподрома на восток. Придя, мы уже застали костер, который был сделан в яме глубиной примерно в оргию. Было много факелов и хворосту, чтобы костер мог быстро разгореться.

36. Когда взошла луна, — и она должна была созерцать эта прекрасное зрелище, — выступил Перегрин, одетый в обыкновенную одежду; вместе с ним были главари киников, и на первом месте этот почтеннейший киник из Патр с факелом — вполне подходящий второй актер. Нес факел также Протей. Киники подходили с разных сторон, и каждый поджигал костер. Сразу же вспыхнул сильный огонь, так как было много факелов и хвороста.

Перегрин же, — теперь отнесись с полным вниманием к моим словам, — снял суму и рубище, положил свою гераклову палицу и остался в очень грязном белье. Затем он попросил ладану, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, Протей бросил ладан в костер и сказал, повернувшись на юг (юг также входил составной частью в его трагедию): «Духи матери и отца, примите меня милостиво!» С этими словами он прыгнул в огонь. Видеть его, конечно, нельзя было, так как поднявшееся большое пламя его охватило.

37. Вновь вижу, что ты смеешься, добрейший Кроний, по поводу развязки драмы. Когда Перегрин призывал дух матери, я ничего, конечно, не имел против, но когда он обратился с призывом к духу отца, я никак не мог удержаться от смеха, вспомнив рассказ об отцеубийстве. Окружавшие костер киники слез не проливали, но, глядя на огонь, молча выказывали печаль. Наконец мне это надоело, и я сказал: «Пойдемте прочь, чудаки, ведь неприятно смотреть, как зажаривается старикашка, и при этом нюхать скверный запах. Или вы, быть может, ждете, что придет какой-нибудь художник и зарисует вас точно так же, как изображаются ученики Сократа в тюрьме?»139 Киники рассердились и стали бранить меня, а некоторые даже схватились за палки. Но я пригрозил, что, схватив кого-нибудь, брошу в огонь, чтобы он последовал за учителем, и киники, перестав ругаться, стали вести себя тихо.

38. Когда я возвращался, разнообразные мысли толпились у меня в голове. Я думал, в чем состоит сущность жажды славы и насколько роковой она является даже для людей, которые кажутся выдающимися; так что нечего и говорить об этом человеке, который и раньше жил во всех отношениях глупо и вопреки разуму, вполне заслуживая сожжения.

39. Затем мне стали встречаться многие идущие посмотреть своими глазами на зрелище. Они полагали, что застанут Перегрина еще в живых, так как накануне был пущен слух, что он взойдет на костер, помолившись восходящему солнцу, как это, по словам знающих, делают брахманы. Многих из встреченных я заставил вернуться, сообщив, что дело уже совершено, но, конечно, возвратил только тех, которые не считали важным посмотреть хотя бы даже на одно место сожжения или найти остатки костра. Тогда-то, милый друг, у меня оказалось множество дела: я рассказывал, а они задавали вопросы и старались обо всем точно узнать. Когда мне попадался человек толковый, я излагал рассказ о событии, как и тебе теперь; передавая же людям простоватым и слушающим развеся уши, я присочинял кое-что от себя; я сообщил, что, когда загорелся костер и туда бросился Протей, сначала возникло сильное землетрясение, сопровождаемое подземным гулом, затем из середины пламени взвился коршун и, поднявшись в поднебесье, громким человеческим голосом произнес слова:

Слушатели мои изумлялись и в страхе молились Перегрину и спрашивали меня, на восток или на запад полетел коршун. Я отвечал им, что мне приходило на ум.

40. Вернувшись в собрание, я подошел к одному седому человеку, который вполне внушал к себе доверие своей почтенной бородой и осанкой. Он рассказывал все, что с Протеем приключилось, и добавил, что он после сожжения видел его в белом одеянии и только что оставил его радостно расхаживающим в Семигласном портике140 в венке из священной маслины на голове. Затем ко всему сказанному он прибавил еще и коршуна, клятвенно уверяя, что своими глазами видел, как тот вылетел из костра, хотя я сам лишь минуту назад пустил летать эту птицу в насмешку над людьми глупыми и простодушными.

41. Ты можешь себе представить, во что это разрастется, какие только кузнечики не будут стрекотать, какие вороны не слетятся, как на могилу Гесиода,141 и так далее и так далее. Уверен, что очень скоро будет поставлено множество изображений Перегрина самими элейцами и другими эллинами, которым он, говорят, писал. Как уверяют, Протей разослал письма почти во все славные города с заветами, увещаниями и законами. Для передачи их он назначил нескольких своих товарищей посланниками, назвав их «вестниками мертвых» и «гонцами преисподней».

42. Таков был конец несчастного Протея, человека, который, выражаясь кратко, никогда не обращал внимания на истину, но все говорил и делал в погоне за славой и похвалами толпы и даже ради этого бросился в огонь, хотя и не мог наслаждаться похвалами, сделавшись к ним нечувствительным.

43. Наконец я прибавлю еще один рассказ, чтобы ты мог от души посмеяться. Одну историю, впрочем, ты уже давно знаешь: вернувшись из Сирии, я тогда же рассказывал тебе, как плыл вместе с Перегрином из Троады, как он, роскошествуя во время плавания, вез также с собой юношу, которого убедил стать киником, чтобы тоже иметь при себе кого-нибудь в роли Алкивиада;142 как он испугался, когда ночью посреди Эгейского моря спустился туман и стали вздыматься огромные волны, и как плакал тогда вместе с женщинами он — этот удивительный человек, выказывавший свое превосходство над смертью.

44. Не задолго до своей кончины, так дней за девять приблизительно, Протей, надо полагать, съел больше, чем следовало. Ночью появилась рвота и сильная лихорадка. Это мне рассказывал врач Александр, которого пригласили к больному. Застал он Протея мечущимся по полу. Не имея сил перенести жар, он очень настойчиво просил Александра дать ему чего-нибудь холодного, но тот не дал и сказал ему, что если он очень нуждается в смерти, то вот она сама приходит к его дверям, так что очень удобно последовать за ней, отнюдь не прибегая к огню. Перегрин же сказал: «Такой способ смерти не принесет славы: ведь он для всех доступен».