«Итак, теперь, — заметил Диномах, — ты знаешь, как делать человека из песта».

«Клянусь Зевсом, только наполовину, — ответил Евкрат, — раз пест сделается водоносом, я уже не смогу вернуть его к первоначальному состоянию, и наш дом, наполняемый водою, погибнет от наводнения».

37. «Не прекратите ли вы рассказывать свои небылицы? — сказал я. — Ведь вы уже пожилые люди. Или отложите ваши невероятные и страшные повествования хотя бы до другого раза, ради этих юнцов: ведь незаметно для нас они преисполнятся ужасов и чудовищных басен. Надо щадить их и не приучать слушать такие вещи, которые постоянно будут тревожить их в течение всей их жизни, заставят бояться всякого шума и отдадут во власть различных суеверий».

38. «Ты кстати напомнил о суевериях, — заметил Евкрат. — Какого ты мнения, Тихиад, об этом, то есть о пророческих предсказаниях, о том, что выкрикивается иными по наитию бога, о голосах, которые слышатся из сокровенных помещений святилища, о пророчествах и стихах, выкликаемых девой, предрекающей будущее? Ты не веришь, конечно, и этому. Но не буду говорить о том, что у меня есть колечко с печатью, на котором вырезано изображение Аполлона Пифийского, и что этот Аполлон подает мне голос, — боюсь, что ты примешь меня за хвастуна. Мне хочется сообщить вам о том, что я услышал в святилище Амфилоха в Малле, когда герой наяву вел со мной беседу и в моих делах дал мне совет, — сообщить вам о том, чему я сам был свидетелем, а затем рассказать, что видел я в Пергаме и что слышал в Патарах. Так как я много слышал о Малле как о самом знаменитом и чрезвычайно правдивом прорицалище, где предсказания подаются в виде ясных ответов на каждый из поставленных вопросов, которые записываются на доске, вручаемой пророку, то на обратном пути из Египта я счел за благо испытать проездом это прорицалище и испросить у бога совета относительно будущего».

39. Евкрат еще продолжал рассказывать, а я, видя, к чему клонится дело и что им затеяна немалая трагедия о пророчествах, нашел, что обязанность одному возражать всем — не по мне, и покинул Евкрата еще на его пути из Египта в Малл. К тому же я сознавал, что все, видя во мне противника лжи, тяготятся мною.

«Я ухожу, — сказал я, — искать Леонтиха. Мне необходимо с ним повидаться. Вы же, если находите, что мало с вас человеческих дел, приглашайте самих богов к участию в ваших выдумках». И с этими словами я вышел. А они, радуясь тому, что получили свободу, продолжали, конечно, насыщаться ложью, угощая ею друг друга. Так вот чего я наслушался у Евкрата, Филокл. И клянусь Зевсом, подобно людям, опившимся молоком, и я нуждась в рвотном, чтобы очистить вздувшийся желудок. Охотно купил бы я за дорогую плату лекарство, которое заставило бы меня забыть о слышанном, чтобы воспоминание об этом, пребывая во мне, не причинило мне какого-нибудь вреда. Кажется, я вижу перед собой чудовищ, духов и гекат.

40. Филокл. И на меня твой рассказ, Тихиад, произвел такое же приблизительно действие. Говорят, бешенство и водобоязнь передаются людям не только через укус бешеной собаки: говорят, если человек, укушенный бешеной собакой, сам укусит кого-нибудь, этот укус имеет ту же силу, что и укус собаки, и вызывает также водобоязнь. Так и ты, укушенный в доме Евкрата множеством лжи, передал и мне этот укус: до того наполнил ты мой ум злыми духами.

Тихиад. Друг мой, не будем же терять бодрости. Против лжи есть у нас великое противоядие — истина и правильное обо всем суждение. И пусть вся эта ложь, пустая и напрасная, не смущает нас, прибегающих к этому противоядию.

417

1. Гликера. Ты знаешь, Фаида, того воина, ахарнянина, который прежде содержал Абротону, а потом сошелся со мной, того, что в хламиде с красной каймой, или забыла его?

Фаида. Нет, я знаю его, Гликера. Он еще пил с нами в прошлом году в праздник Молотьбы. А что? Похоже, ты что-то хочешь о нем рассказать?

Гликера. Горгона, бессовестная, — а я-то считала ее подругой! — втерлась к нему и отняла его у меня.

Фаида. И теперь он не с тобой живет, а сделал своей любовницей Горгону?

Гликера. Да, Фаида, и это сильно меня задело.

Фаида. Это нехорошо, Гликера, но это в порядке вещей: так обычно делается среди нас, гетер. Так что не надо ни слишком горевать, ни попрекать Горгону. Ведь и Абротона тебя не попрекала тогда за него, хотя вы были подругами.

2. Я только удивляюсь тому, что нашел хорошего в ней этот воин, разве что он совсем слеп и не видел, что волосы у нее жидкие, и над лбом уже лысинка, и губы бледные и бескровные, и шея худая, так что на ней заметны жилы, и нос велик. Одно только, что хорошего роста и стройна, да смеется очень заразительно.

Гликера. Так ты думаешь, Фаида, что он ее за красоту предпочел? Разве ты не слышала, что Хрисария, ее мать, — колдунья, которая знает какие-то фессалийские заклинанья418 и умеет сводить луну с неба? Говорят, она и летает по ночам. Она свела его с ума, опоив любовным зельем, и теперь они обирают его.

Фаида. Ну, так ты, Гликера, обирай другого, а с тем распростись.

1. Миртия. Ты женишься, Памфил, на дочери Фидона, судовщика! Даже, говорят, уже женился! А все клятвы, которыми ты клялся, и слезы твои, — где все это? Ты забыл теперь Миртию, Памфил, забыл, когда я беременна уже восьмой месяц! Только одно, значит, и получила я от своей любви, — что ты сделал мне такой живот и скоро мне придется кормить ребенка, а это ведь труднее всего для гетеры. Потому что я не подкину младенца, особенно если родится мальчик; я назову его Памфилом, и он будет мне утешением в утраченной любви. А тебя он когда-нибудь встретит и попрекнет за то, что ты не остался верен его несчастной матери! Но ты женишься не на красивой девушке: я ведь видела ее вблизи на празднестве Фесмофорий с матерью, еще не зная, что из-за нее больше не увижу Памфила. Так ты раньше посмотри на нее, посмотри, что у нее за лицо и какие глаза, и после уж не огорчайся, что они у нее слишком светлые и косят, словно глядят друг на друга. Но ты, наверное, видел Фидона, отца невесты, и знаешь, каков он лицом, так что нет нужды еще смотреть на дочь!

2. Памфил. Долго мне еще, Миртия, слушать твои бредни о судовщиковых дочках и свадьбах? Будто я знаю, курноса или красива чья-то невеста или что у Фидона из Алопеки — ведь, я думаю, ты о нем говоришь, — дочь уже на выданье! Да он вовсе и не друг моему отцу: помню, недавно они судились из-за каких-то торговых дел; кажется, он задолжал талант и не хотел платить, а отец привлек его к суду и с трудом взыскал долг, и то говорил, что не весь.

А если бы я и собирался жениться, то разве отказался бы я от дочери Демея, прошлогоднего стратега (притом она мне двоюродная сестра), чтобы жениться теперь на Фидоновой дочке?

Но откуда ты это слышала? Или ты сама выдумала такой вздор, Миртия, из пустой ревности?

3. Миртия. Так ты не женишься, Памфил?

Памфил. Ты с ума сошла, Миртия, или пьяна? Ведь вчера мы не так сильно выпили.

Миртия. Это Дорида меня расстроила. Я послала ее купить мне шерсти на живот и помолиться за меня Артемиде-родильнице. И встретилась ей, говорит, Лесбия. Но лучше ты сама расскажи, Дорида, что ты услышала, если только ты не выдумала это.

Дорида. Да чтоб я пропала, госпожа, если в чем солгала! Когда я, значит, была около Пританея, встретилась мне Лесбия, улыбается и говорит: «Любовник-то ваш, Памфил, женится на дочери Фидона! А если не веришь, говорит, загляни-ка в их переулок и убедишься, что все в венках, и флейтистки там, и толкотня, и Гименей поют».