— Спокойно, Маша, я Дубровский, — безапелляционно заявил Хоботов и в подтверждение своей удали громко хрумкнул огурцом.

— Че ее резать-то, раз-два и готово! Давайте я зарежу! — хорохорился Борька, и по нему было видно, что, после того как еще раз к стакану приложится, он не то, что свинью не зарежет, а и ушей ее не увидит.

Ну и ладно. Одним едоком меньше.

— Ты, мил-человек, если не умеешь — не берись, свинью зарезать — это те не с девкой поиграть. А у тя тем паче и с девкой-то не вышло. Вона с Люськой-то как получилось! — назидательным тоном проговорил Василич.

— Да ты не переживай, старина! Если за дело взялся Хобыч, без ушей не останешься, — с этими словами Аркаша снисходительно похлопал Василича по колену.

— Свинья. Без ушей останется свинья, — резонно заметил Хобыч и поднялся из-за стола. — Пойдем, Ир, зарежем твою свинью по-быстрому и дело с концом.

— А мы на крылечке покурим покамест, — сказал я и тоже встал из-за стола.

Следом за мной, кряхтя и постанывая, двинулся Шурик. А на его место тут же завалился Борька.

— Пойдем, Василия, перекур, — позвал я.

И мы двинулись всей гурьбой на улицу. Я выходил из избы последним, а Борька в это время уже храпел.

Ира повела Хобыча в хлев. А мы уселись — я и Василич прямо на ступеньках, а Шурик с Аркашей возле, на скамье. Я достал пачку «Мальборо» и предложил угоститься новому знакомому.

— Не курю, — с чувством собственного достоинства произнес Василич, — и вам не советую…

— Ну, ясное дело, гадость это, — перебил его Аркаша, протянул руку и взял две сигареты — для себя и Шурика.

Я поднес им зажженную спичку, затем закурил сам. Несколько затяжек мы сделали молча, а потом Аркаша сказал:

— Ну че, с утречка завтра к Серому.

— Это кто? — спросил Василич.

— Друг наш, служит здесь неподалеку. Офицер, — пояснил Шурик.

— А вы навестить едете. Хорошее дело, — заметил Василич.

— Конечно, хорошее, — ответил Шурик, швырнул за калитку недокуренную сигарету и со словами «Пойду, полюбопытствую» отправился в сторону хлева посмотреть, как Хобыч зарежет свинью.

Прошло совсем немного времени — мы даже по второй сигарете выкурить не успели, — как вдруг со стороны двора донесся звон битого стекла, затем последовал глухой удар, после которого практически одновременно завизжала свинья и взвыл — видимо, от боли — Шурик.

— Ой, батюшки, убили! — верещала Ира, а Хобыч басом поминал свойственную русским людям мать.

Ни слова не говоря мы втроем бросились к хлеву, а навстречу нам, недовольно похрюкивая, выскочила здоровенная свинья. Мы с Василичем успели отскочить в сторону, а Аркашу, который бежал сзади, она сбила с ног и, не остановившись, побежала дальше, повалила забор и помчалась по улице. Через мгновенье с ломом наперевес и с криком «Стой, скотина!» следом за свиньей пробежал Хобыч. Отделавшийся легким испугом Аркаша кинулся за ними вдогонку, а мы с Василичем побежали в хлев, откуда доносились стоны Шурика и всхлипы и причитания Иры. В сарае при слабом свете, проникавшем через маленькое низенькое окошко, мы увидели следующую картину. Перед дверью в хлев, в жиже из навоза, куриного помета, мочи, кормов и пролитого молока лежал, корчась от боли, Шурик, а на коленях перед ним стояла Ира и всхлипывая приговаривала:

— Что с тобой, Сашенька, что с тобой?

— Эй, ты живой? — окликнул Шурика Василич.

— Живой, — простонал тот.

И пока мы волокли его на улицу, Ира сквозь слезы рассказала о том, что произошло. Оказалось, что Хобыч старый дедовский способ — резать свинью одним ударом в сердце — назвал примитивным и счел более грамотным сперва ударить животное ломом промеж глаз, чтоб оно потеряло сознание, а потом уже резать его, сколько будет душе угодно. Когда же он размахнулся своим анестезирующим средством, то первым делом разбил лампочку над головой, а потом уже в темноте огрел-таки свинью да видно не по пятачку, как метил, а, скорее всего, по спине. После чего Иркина хавронья резонно решила, что хотя ее в этом доме и кормили до отвала, и в тепле содержали, но пора и честь знать, и ноги делать. Она завизжала, опрокинула навзничь Шурика, стоявшего в дверном проеме, и убежала.

Ну, так вот. Я ж говорю: из-за того, что Хобыч из-под меня матрас выдернул, дальше я сам по себе полетел и первым делом изо всех сил треснулся головой о голову Борьки, который тоже наблюдал за людьми, суетившимися на соседней платформе, и даже успел выкрикнуть: «Да это же тот самый мужик, у которого…», а чего «у которого» не успел, потому что тут-то наши головы и встретились. Бедный Борька аж застонал. Еще бы! Он и без того совсем ослаб, после того приключения, которое он поймал на свою голову, а тут я еще на него свалился и тоже на голову, вместо того, чтобы свалиться на голову Хобыча. Кстати, а знаете, что приключилось с Борькой?!

Получилось как. Мы с Хобычем наконец-то выпроводили Галину Федоровну, безобразно скандалившую по поводу того, что мы, «заезжие лиходеи», споили ее мужика, то есть Василича, и поскольку его последний запой закончился сердечным приступом, то в этот раз, по ее мнению, он должен был обязательно помереть, и она утешалась лишь тем, что дело происходит летом, а не зимой, а стало быть, легче будет могилу копать. После того, как дверь за нею закрылась, мы еще слышали ругательства, адресованные нам. К уже упомянутым «заезжим лиходеям» добавились новые эвфемизмы, как то: «московские дармоеды» и «хренотень-пеликаны», а также последовала угроза — натравить на нас поутру Полкана и участкового Анисимова. Я хотел крикнуть ей вслед, чтоб она Фантомаскина не забыла, но тут с улицы донесся громкий скрип открывающихся ставен и кто-то, судя по хриплому голосу только что проснувшийся, заорал:

— Хваткина, закрой варежку! Спать честным людям не даешь!

Окрик этот возымел действие прямо противоположное. Хваткина бранилась пуще прежнего; впрочем, она забыла про нас, а ее гнев обрушился на «честных людей», живших в округе.

Мы с облегчением вздохнули, потому что ужасно хотели спать. Но так как после всех злоключений дееспособными остались только трое: я, Ира и Толик, прежде чем лечь спать, нам предстояло позаботиться об остальных. Сначала мы укрыли поношенным драповым пальто Василича, храпевшего на полу в прихожей. Между прочим, если бы не его благоверная, спал бы он в комнате, где его и сморило. Но Галина Федоровна, ворвавшись к нам, настоятельно требовала, чтобы муж ночевал дома, и аргументы ее были столь убедительны, что мы поддались на провокацию и поволокли тяжеленного, как быка, Василича на выход. И лишь когда мы дотащили его до прихожей, нам стало ясно, что домой при всем нашем старании и желании его супруги он бы не попал. Допустим, мы б выставили его на улицу — с крыльца из прихожей он скатился б легко, но дальше-то как бы мы его перли еще сто метров до их двора?! И тогда Хобыч обматерил Галину Федоровну и сказал ей, что, если она не хочет, чтоб ее муж ночевал в канаве со сломанной при спуске с лестницы шеей, пусть смирится с тем, что он будет спать в коридоре, потому что у нас не то, что до их дома, а и назад в комнату его тащить сил не осталось. Галина Федоровна еще некоторое время не могла свыкнуться с мыслью, что ее муж будет ночевать вне дома, вне семьи, отвешивала ему подзатыльники и пинала ногами, по ходу дела уговаривая нас довезти Василича до дома на тачке, но у них своей тачки не было, а Иркина тачка стояла в сарае, где была заперта незарезанная свинья, которую в хлев так и не заманили, довольны были тем, что вообще поймали. Так соседка и ушла, оставив мужа на полу и наказав нам не давать ему утром похмеляться. И несмотря на то, что мы клятвенно заверили ее, что ни при каких обстоятельствах похмелиться ее мужу не дадим, она еще по дороге домой обзывала нас непотребно, о чем я уже рассказывал.

После того, как Василич был укрыт, мы с Хобычем с позволения хозяйки перенесли на кровать с кружевными подзорами Аркашу, а рядом с ним улегся Шурик. Для меня и Толика Ира разложила постель на полу. Между прочим, она и Борьке, беспардонно храпевшему, постелила белоснежную простыню, и мы, хотя и были навеселе и тонкостей этикета особо не чувствовали, но догадались стащить с него грязные кроссовки, пыльные брюки и пропотевшую рубашку. Сама хозяйка отправилась на чердак. Я начал раздеваться, а Аркаша с сарказмом спросил: