И на этот раз — «Тик-Так» оказался на высоте. Показали даже сгоревшую дачу с останками телохранителя Хромого. Рассказал Шеремет и об убийствах Бати, Синицы и Хромого, высказав предположение о начавшейся разборке двух мафиозных группировок — «центровых» с «уралмашевцами».

— Весьма логично, а следовательно, правдоподобно, — резюмировал я, — сейчас каждая шестерка-боевик из их банд уверен, что между ними и правда война. Возможна самодеятельность, и это нам весьма на руку.

— А помнишь, Монах, — вдруг развеселился Киса, — как в прошлом году Цыпа предлагал налет на Шеремета? Кому тогда премию в баксах дали как лучшему телеведущему новостей? А ты запретил.

— Помню. Журналистов и ментов шевелить надо только в крайнем случае. Крупный хипиш выгоден лишь амбициозным придуркам. Овчинка выделки не стоит.

Могильщик растопил печку, к ночи похолодало. Потрескивающие березовые полешки вносили атмосферу домашности и уюта.

— Вадим, а тебе не страшновато одному в лесу, да еще по соседству с погостом, пусть и для животных? — поинтересовался я.

— Ни на децал, — усмехнулся Могильщик. — Это среди двуногих зверей, готовых порвать любого за копейку, страшно. А здесь я как Робинзон, и на душе покойно. Если сдохну от цирроза печени, просьба к тебе — похороните здесь, полянку я уже подобрал.

— С тобой ясно. «Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки»?

— Вроде того. А за что любить людишек? Из грязи вышли, в грязи живут и уйдут в грязь. Как бы ни пыжились — все дерьмо.

— А ты, оказывается, философ-мизантроп и анахорет в одном лице.

Могильщик оскорбился на непонятные ему слова и замолк. Хотя мизантроп — человеконенавистник, а анахорет — отшельник. Всего-то.

Цыпа снова наполнил бокалы.

— Предлагаю «ночной колпак» — рюмочку перед сном. Между прочим, чисто английская традиция.

— Да, — согласился я. — Многовековая, еще у Диккенса «ночной колпак» встречается. И ведь не спились, сволочи, как мы, русские.

— У саксов психика сильнее, — высказал свое мнение Киса.

Ну, тут все на поверхности. Киса незаконнорожденный сын горничной престижной гостиницы и заезжего английского туриста. Мать внушила ему преклонение перед англосаксами, хотя, по теории, логичнее было бы наоборот. Все-таки женщин нелегко понять мужским примитивно-прагматичным умом.

В настоящее время Киса сирота — пока он чалился в лагере, мать, спившись, умерла, не оставив ему ни кола ни двора. Естественно, из гостиницы бдительный коллектив ее выпер еще до рождения ребенка за аморальное поведение, порочащее чистый облик советской гражданки. Последние восемнадцать лет она работала дворником; это с ее-то идеальным знанием трех европейских языков. Зашоренная совдепия, что тут скажешь. Как говорится, слов нет, остались только слюни. Конкретного человека, в которого плюнуть, не знаю; посему плевать приходится на наше совковое общество в целом.

Я-то ладно, а Киса готов порвать любого из-за той давней незаслуженной обиды его матери. Комплексует, бродяга. В персонале гостиниц видит поголовно только ханжей и хапуг, поэтому с ними не церемонится, так зажал поборами, что те пикнуть не в состоянии.

Пускай резвится, раз в кайф. Это, правда, чревато рискованными для него осложнениями, но зато весьма прибыльно нашей фирме. Как говорится, нет худа без добра.

Мы, не чокаясь, вразнобой выпили. Видно было, что каждый думает о своем, может, даже сокровенном.

Я это объясняю близостью природы-матушки. Да и само кладбище смотрелось через мутные оконца сторожки если не зловеще в лунном свете, то по меньшей мере таинственно-загадочно, будя в подсознании какие-то, обычно дремлющие, центры памяти о наших прошлых жизнях, об Истине, старательно скрытой в глубинных тайниках мозга от самого человечества. Наверно, чтоб оно не свихнулось в одночасье. Гомо сапиенс — человек разумный — амбициозная выдумка самовлюбленных гомо обезьянос. Не хочу, пусть косвенно, лить воду на мельницу Дарвина; его теория эволюции явно унизительна. Лично для меня. Просто человек больше похож на обезьяну, чем на разумное существо. Куда ни глянь — одни инстинкты. Единственное отличие: у обезьян, да и всех животных, инстинкты в основном врожденные, а у людей условные, благо или худоприобретенные в процессе существования. Так что мне больше близки Павлов и Фрейд.

Убежден, изначально человек пришел на Землю откуда-то извне, может, из другого измерения, параллельного мира. Здесь же он оскотинился, опустился до животного уровня, сам или по чьей-то высшей воле, забыв, растеряв знание Истины. У Маркса есть дельная мысль, с которой спорить глупо-бесполезно: «бытие определяет сознание». Наглядный пример: люди, волей обстоятельств прожившие несколько лет среди обезьян или волков, напрочь забывают человеческую речь, зато преотлично прыгают по деревьям или воют на луну.

В унисон с настроением со двора донесся жутковато-тоскливый протяжный вой-плач волкодава.

— Смерть чует, — неестественно-беззаботно усмехнулся Киса. — Интересно, чью? Должно быть, Могильщик скоро копыта отбросит со своей сивушной самогонкой.

— Черта-с-два! — взбеленился Вадим, подрагивающей рукой наполняя граненый стакан портвейном. — Верняк, ты раньше сыграешь в ящик; я еще цветы на твою могилку носить буду!

— Кончай каркать! — оборвал я разговор, зашедший в опасное русло, из которого выход один — скандал либо драка. Все же я молодчага, что заранее побеспокоился оставить этих головорезов без оружия. — Давайте о чем-нибудь веселеньком. Вадим, меня давно занимает, как ты в этой глуши без женщин обходишься? Может, тебе из Екатеринбурга резиновую бабу привезти? В секс-шопах сейчас неплохие модели, с подогревом.

Могильщик насупился:

— Благодарю. Обойдусь.

— А он однолюб, — рассмеялся Киса. Заметно было, что в борьбе с алкоголем он явно переоценил свои силы. — А когда приспичит, пользуется испытанным средством — Дунькой Кулаковой. — Он вытянул вперед руку и покрутил ею перед носом побагровевшего Могильщика.

Тот непроизвольно потянулся к заднему карману шорт, но, вспомнив, что безоружен, скривился в подобии улыбки, больше смахивающей на оскал.

— Да, онанирую. И что? Кому какое дело? Если очень попросишь, могу и тебя трахнуть — хоть в очко, хоть в рот, — они у тебя одинаково поганые…

Киса, навалившись на стол кулаками-кувалдами, начал тяжело подниматься на нетвердых ногах. Чтобы не дать ситуации выйти из-под контроля, я врезал ему хук справа в челюсть. Опрокинув стул, Киса грохнулся на пол и отключился. Через минуту раздался его беззаботный храп.

— Дело житейское. Перепил мальчуган. С кем не бывает. Нервишки на пределе, шифер съезжает. Нормально. — Я похлопал Могильщика по загорелой щеке, успокаивая. — Цыпа, отволоки нашего ослабленного друга на двор, прикрой одеяльцем. Простынет еще, не дай бог. А проснется — снова человеком станет. Извинится, если надо. Парень он, в общем-то настоящий, наш до доски гробовой.

— До «вышки», то бишь, — мрачно уточнил Могильщик, налил себе граненый стакан «Распутина» и махом заглотил. — Лады. Зла не держу. Малолетка — отвечать за базар еще не научился.

Цыпа вернулся в избу уже без своей похрапывающей ноши и сел сбоку от стола, чуть сзади Вадима.

Моя школа — страхует на случай непредвиденных эксцессов со стороны явно захмелевшего Могильщика.

Тот исподлобья тяжело покосился на него, но вместо ожидаемой ругани вдруг по-детски всхлипнул и закрыл ладонью влажные глаза.

— Что, Монах? Уже и мне не доверяешь — этого костолома сзади подсадил. А когда я пахал на месте Кисы, ты меня за кента держал…

— Цыпа, пересаживайся к нам. Видишь, у коллеги мнительность разыгралась. Это все от самогонки: сивушных масел там грубый перебор, что пагубно для нервов. — Я подал знак, и Цыпа ловко наполнил три стакана «Смирновской». — Вот что надо употреблять, если уж пришла охота. Или капуста кончилась? Но тогда где же твои накопления?

Могильщик поднял на меня стремительно трезвевшие глаза. Черные зрачки, еще только что расслабленно расширенные, сузились до игольчатых.