И где-то там, в непроницаемом тумане шагает человек в черном плаще и с саквояжем в руке.
Бормоча себе под нос разнообразные ругательства, Энни Чэпман идет по Дорсет-стрит. Это короткая улица — около двухсот ярдов, не более, дома здесь давно требуют ремонта, как и мостовая. Бездомные торопятся в ночлежки, а из пабов вытряхивают наружу подвыпивших клиентов, место которых занимают новые. Настоящая клоака, Дорсет-стрит среди местного населения известна под названием «делай, что хочешь». Грабежи здесь самое обычное дело, но полиция обычно не успевает никого арестовать. Круговая порука и абсолютное нежелание жителей сотрудничать с властями помогают мелким уголовникам оставаться безнаказанными.
Энни когда-то жила со своим Джоном-решетником на той же улице, неподалеку от «Кроссингэма». Тысяча проклятий Джону, чтобы все его решета прогнили раньше, чем он доделает работу! Иногда Энни Чэпман хочется быть ведьмой. Такой, чтобы от одного ее слова людей скрючивало, чтобы их настигала падучая, чтобы они сходили с ума…
Она знает, кто тогда стал бы ее первой жертвой — Элиза Купер! Недавно они с ней сцепились из-за несчастного куска мыла. Мыло, которое Энни одолжила этой поганке, конечно же, было только предлогом, дело было совсем не в нем. Просто они ненавидели друг дружку, как только могут ненавидеть две женщины, не поделившие мужчину. Чэпман ухмыляется, вспоминая отметины, которые она оставила на лице соперницы своими крепкими ногтями. В конце концов, ее синяки пройдут быстрее, чем эти царапины. Плохо, что снова начала кружиться голова. Амелия считает, что ей нужно отлежаться, она, конечно, права, глупая, добрая Амелия. Но привести к себе домой проститутку Чэпман Амелия не решалась — ее Генри наверняка этого не одобрит. И лишних денег у подруги тоже нет — Палмер еле сводит концы с концами.
В «Кроссингэме» у Энни Чэпман появится еще один повод для проклятий. Поначалу все идет неплохо: за полчаса до полуночи ее пускают на кухню, не спрашивая, есть ли у нее деньги или нет. Энни пристраивается в углу, прекрасно понимая, что в любой момент ее могут выставить на улицу. Стрелки часов подползают к двенадцати, отмечая начало колдовского часа. В десять минут первого к Энни присоединяется один из постояльцев — Фредерик Стивене, который не отказывается поделиться с ней пинтой пива. Энни веселеет.
— Неделю назад мой брат Фонтейн дал мне два шиллинга, когда мы случайно столкнулись на Коммершл-роуд, — сообщает она Стивенсу. — Сказал, что Джорджина, это моя старшая дочка, — уехала во Францию и выступает в цирке. А сегодня я была в Воксхолле, у сестры; она дала мне пять пенсов, но я все потратила. Пять пенсов — это слишком мало. Но она обещала мне пару новых туфель, потому что мои совсем плохи.
— Хорошо, когда есть семья! — соглашается Стивене.
В половине второго ночной сторож Джон Эванс по кличке Брамми (обычное прозвище жителей Бирмингема) интересуется, есть ли у Энни деньги на постель.
— Я поднимусь к Тиму и поговорю с ним! — Энни хмурится. — Он меня хорошо знает.
Эванс пожимает плечами, он не сомневается в том, что Тимоти Донован хорошо знает Энни. Только вряд ли это поможет ей остаться на ночь бесплатно. «Кроссингам» — не то место, где можно рассчитывать на кредит или жить в долг.
— Я больна, — Энни Чэпман смотрит на Донована с мольбой. — У меня нет денег.
Донован откидывается на своем стуле и смотрит на нее презрительно.
— На пиво у тебя деньги есть! — замечает он. — Но не на постель. Если ты больна, ступай в лазарет!
Тимоти Донован хорошо усвоил, что человеку в его должности в первую очередь необходима твердость и еще раз твердость. Стоит дать слабину, как все эти нищие и убогие сядут тебе на шею. Сколько раз он слышал подобные просьбы — люди говорят, что они больны или даже умирают, а на другой день ты видишь, как они плетутся по улице абсолютно пьяные, и сам черт им не брат.
Убедившись, что Донован непоколебим, Энни отпускает несколько ядреных ругательств. Пенсионер Эдвард Стэнли вне пределов досягаемости и не может выручить ее деньгами, но Энни давно научилась обходиться без посторонней помощи, обойдется и сегодня. Чэпман просит Донована хотя бы оставить за ней кровать — она заработает нужную сумму за несколько часов.
— Сколько ты выпила, Энни? — Донован скептично ухмыляется.
— Кому это мешает? — осведомляется она в ответ. — Может, тебе?
Донован качает головой. Он давно работает управляющим ночлежкой и привык к тому, что ему предлагают тело в обмен за постель. Возможно, будь Энни Чэпман моложе и не так пьяна, у нее был бы шанс. Кроме того, она — по собственному признанию — нездорова, а Тимоти Донован меньше всего хотел бы заразиться от какой-то уличной потаскушки.
— Да пошел ты, Донован! — заявляет ему Энни, получив отказ. — Принесу я тебе твои деньги, чтоб ты подавился…
К хамству клиенток Донован тоже привык. Он мог бы выбросить Энни за дверь безо всяких обещаний, но не хочет объясняться с Пенсионером, с которым у него вполне доверительные отношения. И все же он не может удержаться от язвительного замечания:
— Я готов поставить шиллинг, что утром ты проснешься в какой-нибудь канаве. Ты уже на ногах еле держишься!
Энни зло улыбается, показывая щербатые зубы. Этот шиллинг, которым дразнит ее Донован, для нее слишком большая сумма. Будь у нее шиллинг, она могла бы растянуться на кровати и забыть до утра обо всех проблемах.
— Тебе это аукнется, Донован! — сообщает она уже с порога. — Ты и сам выглядишь плохо, я бы тебе и пары месяцев не дала.
Управляющий кривится.
— Катись подобру, Энни, ты из-за своего языка когда-нибудь получишь хорошую взбучку.
Когда дверь за Энни Чэпман закрывается, Тимоти Донован прикладывает руку к правой стороне живота, под ребра, и прислушивается к своей печени так же внимательно, как беременная женщина прислушивается к движениям ребенка в своем чреве.
Печень в последнее время серьезно его беспокоит. Донован, как и полагается человеку на его месте, время от времени прикладывается к бутылке, но все же со здоровьем у него не настолько плохо, как того бы хотелось Энни Чэпман. Донован бросает несколько ругательств в адрес «неблагодарных шлюх» и возвращается к своим делам.
Энни Чэпман спускается вниз, к Джону Эвансу Я ненадолго! — уверяет она его. — Будь добр, Брамми, присмотри, чтобы Тим придержал мою постель. Двадцать девять — мое счастливое число, и я не хочу, чтобы ее занял кто-нибудь другой.
Эванс соглашается, думая про себя, что если Донован захочет кого-то уложить на постель под номером 29, которую Энни считает своей, то никто ему в этом помешать не сможет. А Энни продолжает свой путь по Дорсет-стрит, от паба к пабу.
На этой улице их целых три. Примерно посередине находится «Мальчик в голубом пальто», где Энни проводит некоторое время, но, не сумев прельстить никого из завсегдатаев, перемещается к «Ринджерсам». Над этим заведением висит вывеска с гордым названием «Британия», однако постоянные клиенты предпочитают называть его по имени владельцев. Это справедливо, если учесть, что эти самые клиенты представляют собой далеко не лучшую часть британской нации.
У «Ринджерсов» Энни тоже зависает, надеясь, что если кто-нибудь из посетителей и не согласится пойти с ней на улицу, то уж, по крайней мере, угостит кружкой эля или стаканом джина. Ей не хотелось бы бродить сейчас в темноте в поисках мужчин. На улице холодно, температура к вечеру упала настолько, что кажется: вот-вот пойдет снег. Кроме того, Энни Чэпман пугает не только холод, но и патрули. Несколько раз ее вздумали задержать за непристойное поведение, и это сейчас, когда отношение полиции к гулящим женщинам стало как никогда либеральным!
Причина такого отношения кроется в небольшом скандале, разразившемся год тому назад. До той поры полиция ежегодно задерживала в Лондоне по шесть тысяч проституток, что, согласно статистике, составляло примерно одну пятую от общего числа женщин, промышлявших здесь этим древним ремеслом. Ситуация изменилась после того, как один из констеблей арестовал швею, которая, по его мнению, нагло приставала к мужчинам. Работодатель девушки заявил протест и подал на констебля в суд. Пресса не упустила случая поиздеваться над Уорреном и его полисменами, и, в конце концов, констебли получили негласную рекомендацию воздерживаться от арестов проституток в случаях, вызывавших хотя бы малейшие сомнения.
