— «Джекил и Хайд»? Но это ведь всего лишь фантазия, не более. Неужели вы в самом деле полагаете, что в каждом из нас скрывается чудовище, способное на те же преступления, что и Хайд?

Уолтер кривится, его ухмылка означает, что у него нет никакого желания спорить с собеседником по поводу вещей, которые он считает очевидными.

— Я бы все-таки предложил рассматривать эту вещь как аллегорию, — Дарлинг старается разрядить обстановку— Прошу вас, джентльмены, не будем ломать копья по столь ничтожному поводу!

В самом деле, что может быть огорчительнее в такой вечер, чем размолвка между старыми друзьями?

Энни Чэпман потягивается и весело оглядывает улицу через широкое окно кофейни. Она под хмельком, и холодный сентябрьский вечер не кажется ей таким уж плохим.

— Могло быть и хуже, — бормочет она себе под нос.

Соседи по ночлежкам часто слышат от нее эту присказку. И то правда — Энни Чэпман, уж поверьте, случалось бывать в разных переделках и местах, о которых лучше не вспоминать. Сорок семь лет тому назад малышка Энни появилась на свет — дочь солдата и уличной торговки. Она не знает точной даты своего рождения — но кажется, это было как раз в сентябре. Впрочем, дата неважна. Энни Чэпман предпочитала не вспоминать о своем возрасте и в разговорах обычно сбрасывала десяток лет, зная, что доказать обратное будет сложно.

Полли Николе, ее ровеснице, тот же десяток лет сбрасывали мужчины, но Полли и в самом деле выглядела моложаво, чего никак нельзя сказать об Энни Чэпман. Время, проведенное на улицах, не прошло бесследно. Кроме того, Энни — туберкулезница, и время от времени ее охватывает страшная слабость. Тем не менее в больницу она не обращается, хотя несколько раз ее осматривали в лазарете при Ламбетском работном доме. Сейчас же Энни больше всего беспокоит то, что у нее нет денег на ночлег. Ночевать на улице в такую погоду с ее-то здоровьем — настоящее самоубийство. И, видимо, Энни придется этим вечером искать на улицах мужчин, готовых заплатить за любовные услуги. Впрочем, нельзя сказать, что это для нее в новинку. Конечно, Чэпман слышала о том, что случилось с Полли Николе, вот и сейчас она объясняет своей старой знакомой Амелии Палмер, что отныне ноги ее не будет на Бакс-роу

— Ты говорила, что знала ее, — Амелии страсть как хочется, чтобы Энни знала покойницу, — тогда она могла бы рассказать об этом мужу.

— Может быть, и знала, — говорит та, — знала, да забыла. Столько людей в этих работных домах перевидала! Страшно подумать, чего бедняжка натерпелась перед тем, как дух испустила. Я тоже давеча видела на улице странного мужчину — высокий такой и в шляпе.

— И ничего больше? — серьезно уточняет Палмер. — Одна шляпа?

— Почему же? — задумывается Энни. — Он в черном весь был, в черном с головы до пят! И стоит в конце улицы, меня рукой манит. И никого вокруг, темнота одна и фонари не горят. Я испугалась, и бегом оттуда! Выбегаю на другую улицу, а он уже там!!! Стоит возле фонаря и ждет меня. Улыбается так жутко, что я и закричать не могла; у меня язык отнялся, да и ноги тоже…

— Подожди, — Амелия хмурится. — Если там темнота была, как ты увидела, что он тебя манит?

— Не знаю, — Энни сердится. — Увидела! Не знаю как и живой осталась! Дьявол какой-то, а не человек.

Амелия больше не спорит, ей не хочется потерять расположение подруги. Энни — большая выдумщица, доброй миссис Палмер хотелось бы обратить ее на путь истинный, но она понимает, что ее собственный пример вряд ли способен кого-то вдохновить. Она всего лишь усталая измученная женщина, вынужденная зарабатывать уборкой на пропитание себе и своему мужу, бывшему чернорабочему в доках, который утратил трудоспособность после травмы. И все же она не променяет эту жизнь на беззаботное, но опасное и полуголодное существование Энни Чэпман. В свою очередь Энни, как и любая лондонская проститутка, уверена, что с ней-то уж точно ничего не случится.

— Мой Джон часто говорил, что ему чудятся всякие ужасы, когда он выпьет, — сообщает она, имея в виду супруга, отдавшего Богу душу из-за цирроза печени и водянки. — Бедный мой Джон!

Амелия Палмер не напоминает подруге, что с «бедным Джоном» та рассталась по взаимному согласию за два года до его смерти. Формальной причиной послужило пьянство Энни и безнравственное поведение, из-за которого ее дважды задерживала полиция в Виндзоре. Но для Энни он остается мужем, отцом троих ее детей. Один из малышей испустил дух, заболев менингитом, а об остальных двоих она ничего не знает.

Джон Чэпман был не менее добросердечен, чем Генри Табрам или Уильям Николе. Он поддерживал свою беспутную женушку, переводя ей каждую неделю по десять шиллингов, которых вполне хватало на жилье, еду и выпивку. Так продолжалось до Рождества 1886 года, когда чеки неожиданно перестали поступать.

— Я прошла пешком двадцать миль до Виндзора, — вспоминает она сейчас— Добралась до «Веселых виндзорских кумушек» (название паба ни о чем не говорит Амелии Палмер, но ей суждено запомнить его на всю оставшуюся жизнь!) и спрашиваю, не знают ли там мистера Чэпмана. Я, говорю, из Лондона пешком пришла, потому что денег вот уже несколько недель как нет! А мне какая-то женщина и отвечает тогда: не того ли, мистера Чэпмана, спрашивает она, который скончался под Рождество? Я так и села, меня ноги не держали…

Амелия Палмер, которая этот рассказ слышала как минимум двадцать раз за последние несколько лет, сочувственно кивает:

— Бедняжка Энни! Я и сама натерпелась страху, когда Генри руку повредил, но он все-таки жив остался, и я Бога молить буду до конца своих дней, что все так вышло, потому что ведь могло и совсем худо быть. Не знаю, что бы я делала!

Миссис Палмер вполне искренна в своем простодушном сочувствии.

— А Джон-то меня бросил, как деньги перестали приходить… — жалуется Энни. Речь идет уже не о Джоне Чэпмане, ее супруге, а о решетнике, с которым она жила в то время.

Амелия снова кивает, всю эту историю она знает назубок. И не в первый раз слышит неутешительный вывод из уст бродяжки и потаскушки Чэпман:

— Мужчинам верить нельзя, никому верить нельзя!

— Да уж, — поддакивает Амелия. — Не повезло тебе, что тут скажешь. А верить только Богу можно, вот что!

Энни Чэпман уныло кивает, она уже не помнит, когда в последний раз была в церкви, но хорошо знает, что там, на темных улицах Уайтчепела, она может полагаться только на себя. На ее лице красуется несколько синяков, которые не делают ее привлекательнее, но в сумерках, да еще благодаря дешевой пудре, которую ей дала сердобольная Палмер, они почти незаметны.

Синяки Энни заработала несколько дней назад в стычке с одной из обитательниц ночлежки, и у нее найдется немало «теплых» слов по поводу этой «грязной суки» Элизы Купер.

— Мой Пенсионер вечно помогает этой дряни!

Пенсионер — прозвище Эдварда Стэнли, который, как всем хорошо известно, честно отслужил в морской пехоте Ее Величества и теперь тратит свою пенсию на женщин и выпивку. Пенсионеру Стэнли не было бы цены, если бы его благодеяния распространялись только на Энни Чэпман. В конце концов, они провели вместе не один уик-энд в «Кроссингэме» — известной ночлежке на Дорсет-стрит, 35. И, как Энни недавно узнала, Стэнли потребовал у Тимоти Донована, управляющего «Кроссингэмом», не пускать ее, если Чэпман приведет с собой другого мужчину.

— Можно подумать, что он мой муж… — требование Стэнли несказанно раздражает Энни Чэпман, она-то прекрасно знает, что Пенсионер платит в ночлежке не только за нее, но и за Элизу Купер. — Я никогда ничем таким не занималась, пока не помер Джон! Если бы у меня хватало денег, я бы никогда не имела дела со всеми этими мужчинами.

Амелия ей сочувствует. Настолько, насколько женщина в ее положении может сочувствовать женщине в положении Энни Чэпман. Вскоре они распрощаются, Амелия Палмер побредет домой, к своему инвалиду, а Энни Чэпман — в «Кроссингэм».

Тьма окутывает город, над улицами висит плотный туман, смешанный с черным угольным дымом. Можно расслышать, как отрывисто кашляет ночной сторож, где-то хлопает ставень, шум проходящего поезда тонет вдали, и все снова смолкает.