— Вот почитайте, пан инженер! Почитайте! Вы знаете, что они сделали? Вы знаете, что они сделали? Собачку, пан инженер, собачку запустили в космос!

Приоткрывалась дверка, и пан Казик выходил из сшей будки, похожей на поставленную торчком одноместную подводную лодку.

— Мало было Гулага, мало было Катыни, — голос пана Казика разносился по всей площади На Ставах, отец судорожно искал мелочь, — всего этого было мало, пан инженер, так теперь еще беззащитную собачонку… Ведь у животного ни малейших шансов выжить. Чаша переполнилась, пан инженер, за жизнь Лайки они ох как дорого заплатят, это я вам говорю, пан инженер.

Мы удалялись, мы шли торопливым шагом обратно вглубь Филарецкой улицы. «Собачку запустили в космос, словно монголов было мало», — доносился до нас все еще дрожащий от священного гнева голос пана Казика.

Потом в комнате, которую мы снимали, отец читал газеты, за стеной Зузанна, дочь пани Липцовой, играла на скрипке Шуберта, пани Липцова на кухне поджаривала булочки на довоенной газовой горелке, по Филарецкой улице шли на матч болельщики, а в небесах собака умирала в состоянии невесомости. Больше десяти лет назад кончилась война. У тех, кто ее пережил, впереди еще кое-что остается. В шкафу висит довоенный габардиновый костюм покойника. Пани Липцова жарким днем пьет летний чай. В матче между тем и этим светом пока что сохраняется ничья, но, увы, в последней четверти все то и все те, что еще здесь, быстро теряют форму. Довоенные предметы неотвратимо рассыпаются, пером «Пеликан» писать уже невозможно, пани Липцова умерла от старости, Зузанна умерла от рака.

Пан Казик долгие годы отказывался от замены своей довоенной ротонды на большой и солидный киоск Руха[50]. На площади На Ставах появлялись комиссии, он прогонял их, зачастую грубым словом. В каждом из чиновников он видел долю ответственности за ту мученическую смерть собаки. В конце концов ему перестали поставлять товар, он закрыл свою башенку и исчез, пропал, много лет я был уверен, что он умер. В прошлом году, когда случилось наводнение, я приехал из Вислы на автобусе, вышел на Дембницком мосту, остановился в толпе и стал смотреть на воду. С противоположного конца моста, ничуть не изменившийся, резвым шагом ко мне приближался пан Казик. Я поклонился, напомнил ему что к чему, мы сердечно поздоровались, и он сразу начал рассказывать о запуганной и трагической судьбе — своей, а также своих братьев, детей и дядьев, которые умерли; я ничего не помню, потому что говорил он о людях, которых я в глаза не видел, под нами плыли величественные воды, дрожали арочные пролеты, толпа пребывала в радостном возбуждении, как перед апокалипсисом.

— Пан инженер умер? — пан Казик не столько спрашивал, сколько ждал неопровержимого подтверждения, в его голосе звучала усталость, смертельная усталость почти что девяностолетнего человека, постоянно угнетаемого монотонностью умирания. И действительно, он тут же сказал, что уже много лет все вокруг него умирают и что это ужасно скучно. Задумался, потом махнул рукой и произнес: «Знаете, совершенно не важно, сто ли у тебя лет впереди, один год или одна неделя, у тебя всегда все впереди». А потом он шел бодрым шагом по мосту, все дальше и дальше, и все у него было впереди. Это произошло год назад. Воды ушли, промелькнули времена года. Довоенный зной опять наполняет Филарецкую улицу. Что случится через год? Все. Или хотя бы всего понемногу. Несколько карточек, несколько строчек, несколько страниц, исписанных знанием о влиянии жары на все.

Собратья мои не курили, работали в поте лица и жили в совершенстве. Писание гласит: «Будьте совершенны, как совершен Господь ваш на небесах», и в наших краях строфа эта, как и все остальные строфы Писания, трактовалась смертельно серьезно. Тут не было места никаким утонченным толкованиям или скрытым подтекстам, никакой казуистики, никакой схоластики. Никаких спекуляций, что, дескать, совершенство является целью недостижимой, к которой все же следует стремиться изо всех сил, стремиться с тем большим пылом, чем глубже осознание напрасности стремления. Никаких лазеек, никаких уловок, никакого компромисса, никакого половинчатого совершенства — совершенство абсолютное, и точка. Писание гласит, что надо быть совершенным, а значит, надо быть совершенным.

И касается эта директива не чего-то иного, а нашей бренной жизни. В бренной жизни надлежит достичь совершенства, и чем раньше, тем лучше. И воистину, говорю вам, многочисленные мои родственники и предки доходили до абсолютного — да-да, абсолютного — совершенства. Совершенства достигла моя бабка Чижова, совершенства достиг Старый Кубица, в абсолютном совершенстве жил целыми годами отец, матери дар совершенства дан был с детства, а может, даже чуть раньше, совершенным в прямом смысле слова был дядя Анджей из Скочова, совершенной была тетка из Ченкове, совершенными были оба прадедушки, остальных не перечисляю, хотя все остальные тоже были совершенными.

Совместное проживание под одной крышей нескольких пораженных совершенством личностей, нескольких пораженных совершенством поколений обычно доводит до преступления (тоже совершенного). У нас, к счастью, обошлось без этого, однако не обошлось без некоторой, скажем так, напряженности. Бабка Чижова переживала по поводу несовершенства дедушки, но это было полбеды, потому что дедушка, хотя, в сущности, тоже совершенный, своего совершенства не осознавал и был из-за этого совершенным чуть меньше. Совершенство должно сопровождаться осознанием совершенства, нельзя быть абсолютно совершенным, не отдавая себе в этом отчета, ведь тогда должным образом не владеешь даром своего совершенства, не извлекаешь из него должной пользы. Если и есть тут гордыня, то происходит она из самоосознания. Ведь недостаточно обладать способностями, нужно еще о них знать. Не удастся стать композитором, если не знаешь, что слышишь музыку. Не получится писать, если не знаешь, что писать умеешь.

Совершенства отца и матери часто сталкивались. Отец осознавал, что он совершеннее окружающего мира, но ему случалось грешить, что, впрочем, было не так уж важно. Человек грешит, потому что по природе своей грешен, однако дело в том, что мать не грешила вообще. Мать не грешила до такой степени, что даже изъян первородного греха, казалось порой, не имеет к ней никакого отношения. Отец, особенно когда его окутывало зарево безумия, интуитивно ощущал ее абсолютную безгрешность, отчаянно ощущал превосходство ее совершенства, потому что, громя дом и обращая окружающее в пепел, вопил во все горло: «Вандя, Вандя! Ты как Иисус Христос!» «Не кощунствуй, богохульник ты эдакий», — отвечала мать неуверенно, становясь бледной как полотно, а он смотрел на нее взглядом римского палача, и на диковинное супружество моих стариков ложилась тень Голгофы

.

Совершенство Старого Кубицы может вызывать некоторые сомнения, можно было бы, например, сказать, что его совершенство представляло собой мираж изъеденной водкой души или что туг действовал простой защитный психологический механизм человека, чем более падшего, тем более убежденного в своем превосходстве. Можно было бы так сказать, но это была бы лишь несовершенная часть правды. Потому что с обрывистой тропинки, ведущей к совершенству. Старый Кубица никогда не сворачивал. Он пил, курил, но работал. Дымил и прикладывался, но делал. Ведь работа была и дорогой к совершенству, и самим совершенством. Работа была единственным оправданием земного существования, работа была продуктом веры, утверждением в милости Божьей. Работа от рассвета до заката, сверхчеловеческая работа в нечеловеческих условиях, работа без передышки, жизнь без никчемных развлечений, постоянное отвержение беззаботности, праздности и лени.

Протестантская теология не иерархизирует и не категоризирует грехов. Существует, конечно же, декалог (прокомментированный Мартином Лютером в «Катехизисах»), но нет, к примеру, никакого разделения на грехи смертные и простые, не существует семи главных грехов, грех есть грех, но даже грех не есть грех, потому что твой грех не является отдельно взятым действием или отдельно взятым результатом, он является симптомом и проявлением состояния вечного проклятия, в котором ты пребываешь. Ты грешишь, потому что грешен по грешной своей природе. Ты исповедуешься перед Господом в своих грехах, и Господь решает, грешил ли ты сильнее, куря сигарету или желая жену ближнего своего, но решений Господа ты все равно не узнаешь, потому что мал ты для этого, и даже сам факт, что ты осмеливаешься приписывать Всевышнему желание что-то решать, желание заниматься земными проявлениями твоего проклятия, тоже доказывает грех твоей лютеранской гордыни. Грех — это пьянство, обжорство, блуд, гордыня, гнев, ворожба, вера в гороскопы, грех — это курение табака, грех — это почти все. Однако если бы существовала какая-то иерархия, если бы нужно было указать что-то наихудшее, если бы существовал протестантский смертный грех, это, без сомнения, была бы лень.