— Планы войсковых испытаний в первой эскадрилье, — глухо произнес Горегляд, — и освоение нового истребителя летчиками Редникова оптимальны, и сокращение сроков, как здесь уже правильно говорилось, может идти только за счет уменьшения объема задач.

— Все ясно. — Махов предупредительно поднял руку. — Будем заканчивать. Заканчивать будем! Я хочу, — голос его снова стал тихим и вкрадчивым, — присутствующим здесь молодым руководителям Редникову, Черному и другим напомнить о том, как мы переучивались на первые реактивные «миги». Вот он, — Махов бросил колючий взгляд на Горегляда, — он знает. Построились на бетонке, вынесли полковое знамя, оркестр сыграл авиационный марш, провели митинг и начали полеты. Работали от темна до темна. Да, да, от темна до темна. Летали каждый божий день. Порыв был у людей. Желание поскорее освоить реактивные машины заставляло нас работать сутками… А вы…

— У нас в полку за одну летную смену летчик делает по три-четыре вылета! — встал Горегляд. — К тому же в то время, о котором вы говорите, летчики были поопытнее. Половина — фронтовики! А сейчас — неоперившаяся молодежь. Так-то вот, товарищ полковник! Прошу прощения.

— Пожалуйста, летайте хоть раз в неделю — воля ваша. Но я вас, — Махов обратился к собравшимся, — учу на практике тех лет. Не надо забывать опыта прошлого! Опыт войны и первого переучивания на реактивные самолеты Яковлева, Лавочкина, Микояна для нас, авиаторов, — святая святых. Беречь этот опыт, использовать его — наш долг! Долг! Я вам не приказываю. Я советую, как лучше использовать систему переучивания в ваших же интересах. — Заложив руки за спину, Махов прошелся вдоль класса, остановился возле одного из графиков, скользнул по нему взглядом: — Думаете, в нем все учтено?

— Так точно! — уверенно ответил начштаба Тягунов.

— Не вас спрашиваю, а его, — кивнул Махов на Горегляда.

— По сусекам скребли, по амбарам мели, как в сказке говорится. Все, что было в резерве, все учли и использовали.

— Нет, не все!

— По-вашему, хоть яловый, а телись! Так, что ли?

— Значит, вы расписываетесь в неумении решать новые, более сложные задачи. Это не украшает командира. Не украшает. А есть в вашем полку люди, которые считают задачу сокращения сроков вполне реальной. Надо внедрить ПМП, мобилизовать личный состав, принять повышенные обязательства и заверить вышестоящие инстанции в том, что полк выполнит новые задачи! Я призываю вас еще раз все взвесить, отыскать скрытые резервы и, как это сейчас принято, выйти с предложениями по сокращению сроков. — Махов сделал паузу. — Командиру и замполиту остаться. Остальным действовать по распорядку дня.

Офицеры поднялись, задвигали стульями и молча вышли.

— Может, перейдем ко мне? — холодно предложил Горегляд. — Не курили целых два часа.

— Что ж, пошли к командиру, — И Махов первым направился к двери.

В кабинете было прохладно. Пахло хвоей — на подоконнике в большой керамической вазе стояла разлапистая сосновая ветка.

— Курите, у кого уши опухли, — с неохотой предложил Махов.

Выходя из методического класса, Махов подумал: «Выступи Редников по-другому, поддержи он Васеева — глядишь, могло дело иначе обернуться. Вылез с недостатками в аэродинамике: путевая устойчивость недостаточная… самовращение самолета… Черти его за язык тянули».

Неприязнь к Редникову родилась у него сразу, едва комэск начал доклад, и теперь, когда Махов снова вспомнил о нем, усилилась.

— Как Редников работает? Не зарывается? Звание присвоили, эскадрилью отличной определили. Не рано ли?

— Редников — отличный летчик. — Горегляд затянулся сигаретой, прошел к окну. — Мыслит творчески, разумно пользуется правами и властью, советуется с людьми, тверд в убеждениях и непреклонен при достижении цели. Все это ставит его в ряд перспективных и, я бы сказал, талантливых командиров.

— Аналитический ум, — добавил Северин. — Пока не просчитает все варианты, решения не принимает. Активный общественник, хороший семьянин.

— Все ясно. Перейдем к делу, — заторопился Махов. — Что ты, Степан Тарасович, скажешь?

Горегляд вынул из кармана куртки сложенный гармошкой график летной подготовки и, развернув, положил на стол перед Маховым.

— Опять, командир, непорядок — служебные графики в кармане таскаешь. — Махов укоризненно качал головой. — Нехорошо, нехорошо. Дурной пример подчиненным показываешь.

— Тут так все закодировано — ни один шпион не разберется. А без графика в нашем деле сейчас ни шагу. Так вот, у нас распланирован каждый день и каждое упражнение программы курса. Давайте вместе еще раз пройдемся по календарю и графику. Может, и отыщем эти самые скрытые резервы. — И Горегляд подробно рассказал о принципе подготовки летчиков и планировании летных смен.

Махов слушал без желания, часто смотрел по сторонам, делая вид, что все это ему давно знакомо и известно. Горегляд это заметил и, подавляя в себе раздражение, закончил:

— Вы, товарищ полковник, предлагаете объявить аврал вместо четко спланированной, ритмичной работы, а это…

— В полку какое-то болезненное пристрастие к бумажкам! — Махов багровел от гнева. — Все только и долдонят о схемах, планах, графиках. — Но тут же понял, что допустил оплошность. — Мы, конечно, тоже за планы и графики, но за такие, где учтены максимальные возможности!

Молча слушавший разговор командиров Северин поднялся и подошел к столу. Сердце его билось громко и напряженно.

— Нельзя добиваться хороших, больших целей негодными средствами, товарищ полковник, ничего, кроме вреда, они не принесут. В полку каждый летчик и техник знают весь объем задач. Если сегодня часть испытаний сократить, офицеры просто перестанут нам верить. Мы их обманем.

— Вы кончили? — нахмурив брови, спросил Махов.

— Да, — ответил Северин.

— Я вас не задерживаю.

Оставшись вдвоем с Гореглядом, Махов принялся ходить по кабинету, изредка поглядывая в сторону стоявшего у окна командира полка.

— Значит, отказываешь, Степан Тарасович? — дрогнувшим голосом спросил он, остановившись рядом с Гореглядом.

— Не можем мы пойти против совести. Не можем, и все тут.

— По-твоему, я иду против совести? А Васеев вот понял обстановку. У него, по-твоему, тоже нелады с совестью?

Горегляд не ответил.

— Петлю мне на шею хочешь набросить? Петлю. А я на тебя так надеялся. И когда с Москвой говорил — тебя называл, и когда в штабе округа докладывал. Вышел бы с предложением о сокращении сроков, глядишь, заметили бы. Да, заметили… Сколько можно по гарнизонам скитаться? Пора и о постоянном жительстве подумать. Мы с тобой командующими уже не станем — устарели, а вот в столичном управлении еще бы потрудились.

За долгие годы работы в полку Горегляду приходилось встречаться с разными людьми, и он всегда был готов принять решение. Сейчас же, услыхав льстиво-приторные слова Махова, растерялся.

— Вы о чем, Вадим Павлович? Как вы можете?

— Не шуми, Степан Тарасович. Воля твоя. Я считал своим долгом подсказать, посоветовать, а уж решать будешь ты сам. Только учти — у руководства есть мнение сроки сократить! — В голосе Махова звучала угроза. — Может, пока я тут вас убеждал, телеграмма подписана.

— Получу — буду выполнять.

— Как бы поздно не было.

— Тогда прикажите сейчас. Только в письменной форме.

Махов, вымученно улыбнувшись, замахал руками:

— Что ты, Степан Тарасович, бог с тобой. Я тебе такого приказа не отдам. Решай сам — ты командир.

За свою службу в штабе приказов по боевой подготовке Махов никому не отдавал, и не потому, что не имел на это права. Его приказ мог пойти в разрез с мнением более высоких начальников, а об этом Вадим Павлович даже думать боялся. «Надо посоветоваться, — решил он. — Позвоню в штаб округа, прощупаю, что и как. А что я им скажу? Они ждут предложений с места, из полка. А где они, эти предложения? Что ж, начнем действовать другими путями».