Возвращаясь из ТЭЧ, Горегляд заметил, что на площадке списывания девиации магнитных компасов одновременно стоят два самолета. Техники и механики сидели на порыжелой траве и о чем-то разговаривали.

Горегляд вышел из газика, громко хлопнул дверцей, и, насупив брови, подошел к техникам. Те вскочили.

— В чем дело? — грозно спросил Горегляд, уставившись на одного из техников эскадрильи Пургина. — Почему на площадке две машины?

— Мне приказали отбуксировать к шестнадцати ноль-ноль, — ответил техник первой машины.

— А вам?

— Мне к пятнадцати ноль-ноль.

— Какого же черта вы здесь вылеживаетесь? — загремел командирский бас. — Кто должен списывать девиацию?

— Капитан Васеев.

— Где он?

— Не знаем, — дружно ответили техники.

— Кто-нибудь из вас удосужился позвонить в штаб эскадрильи и узнать?

Техники молчали.

— Сейчас же позвоните, выясните причину задержки и вечером доложите мне. Поняли?

— Так точно!

Сев в кабину газика, Горегляд бросил шоферу:

— К Пургину!

Он почувствовал себя усталым. «Да, да, последние две недели как в аду, — подумал он. — Ни дня ни ночи. Надо успеть закончить все дела к сроку. Люди тоже устали. Вот и Васеев. Тоже сдавать начал. Забыл. Завертелся в суматохе. Все равно спрошу по всей строгости…» Сжатая внутри злость постепенно, как пружина давно не заводимых часов, слабела, и он почувствовал облегчение. Какое-то время не слушал шума работающего мотора газика, не ощущал толчков, не видел серых плит бетонки. Очнулся, когда газик остановился возле штаба эскадрильи. «Задремал. Спать на ходу стал. Устал, Степан, устал. Осталось немного. Заступим на дежурство, завершим переучивание — отдохнем трошки. Эх, на рыбалку бы махнуть! Что-то Сосновцев не показывается. И у него хватает забот. Не одни мы».

Пургин сидел в маленькой, увешанной схемами и графиками комнате и записывал в летной книжке оценки вчерашнего полета со Сторожевым. Увидев командира полка, он поднялся.

— Где Васеев? — спросил Горегляд.

— Проводит занятия с летчиками. Изучает инструкцию.

— Хорошо, — едва сдерживая себя, произнес Горегляд. — А кто должен списывать девиацию на двух машинах?

— Васеев, — ответил Пургин, догадываясь о приближающейся грозе.

— В чем дело? Почему две машины ждут одного человека, разрази вас гром!

— Неувязка вышла, — виновато ответил Пургии.

— Когда кончатся эти неувязки? Обе машины спланированы на полеты, а их подготовка почти сорвана. Что это за безобразие? — Горегляд терял власть над собой, голос его становился громче, жесты размашистее, а взгляд суровее и жестче. — Что у вас за порядки в эскадрилье? Один человек в одно и то же время и занятия проводит, и девиацию списывает… Что за безалаберность? У вас есть расписание занятий?

— Вот оно, — Пургин кивнул в сторону висевшего в рамке расписания.

Неожиданно открылась дверь, и на пороге показался Васеев. Спросил разрешения, медленно вошел в комнату и остановился, скользнув взглядом по покрасневшему Пургину и мрачно-строгому Горегляду.

— Явление Христа народу! — пробурчал Горегляд, разглядывая насторожившегося Васеева. — Почему простаивают две машины на площадке списывания девиации?

Геннадий помнил о времени прибытия на списывание девиации, но, вернувшись из столовой, Пургин дал ему новое указание: заняться изучением инструкций. Это сразу вытеснило из его головы все остальное. Он поспешил в штаб за учебными пособиями, потом, пока летчики были в столовой, листал тонкую брошюру, восстанавливая в памяти порядок подготовки и несения боевого дежурства.

— Говорим об исполнительности, о порядке, о высокой организованности, а сами допускаем вопиющую неорганизованность! — сверлил взглядом Пургина и Васеева Горегляд. — Кто виноват?

— Я! — вскинул голову Васеев в ожидании упрека или наказания.

— Тем хуже. Почему это произошло?

— Виноват. Закрутился.

Горегляд, едва сдерживая гнев, сказал Пургину:

— А вы где были? Занят Васеев, пошлите другого летчика.

— Забыли. Занялись летными книжками — оформляем допуск к дежурству, — робко пытался оправдаться Пургин, которого мучило сознание собственной вины, «Я же послал Васеева, я приказал проводить занятия с летчиками. Может, сказать об этом? Васеев всю вину взял на себя, а я… Теперь поздно».

— Немедленно отправляйтесь на площадку! — сказал Горегляд Васееву. — Возьмите мою машину.

Геннадий рванулся к двери, но его остановил окрик полковника:

— И предупреждаю в последний раз! Буду наказывать за спячку и неорганизованность! Строго наказывать!

На исходе третьей недели после совещания в дивизии в кабинете Горегляда собрались командиры эскадрилий, Северин, Тягунов, Брызгалин, Черный, Выставкин, командир батальона обеспечения Колодешников, секретарь комитета комсомола Ваганов. Каждый доложил о готовности к дежурству.

Горегляд ходил по кабинету легко, какой-то особой, пружинистой походкой, и весь его вид выказывал собравшимся, что настроение у полковника праздничное, дела в полку идут хорошо и главные задачи решены в срок. Что и говорить, приятно сознавать победу, которая далась нелегко. Степан Тарасович остановился возле стола и оглядел собравшихся. Усталость проглядывала в глазах у многих, лица потемнели, у Северина и Черного заострились скулы. Много пришлось поработать. Много. Но никто не пожаловался на чрезмерную нагрузку, а командиры эскадрилий Федя Пургин и Сергей Редников вчера даже предложили для полетов с молодежью использовать сегодняшнюю ночь, оставленную на отдых. Скажи сейчас им, сидевшим в притемненном кабинете, всему личному составу части, что поступила новая команда, — все до единого пойдут за своими командирами и будут трудиться столько, сколько нужно.

Из штаба Горегляд и Северин шли пешком, обсуждая все то, что сегодня особенно волновало их обоих, — завершение войсковых испытаний и переучивания, совпавшее с заступлением на боевое дежурство. Несколько раз Горегляд повторял одни и те же слова: «Успели. Полеты». И довольно потирал руки.

О полетах Горегляд говорил как о самых счастливых событиях в своей жизни. Летчик красен полетом. Уверенно летает, красив почерк — и человек хорош. В полет он вкладывает свою душу, это его работа, как плавка у сталевара. С душой человек у печи работает — и сталь светится, нет в ней ни примесей, ни пережога; спустя рукава — и сталь холодная, шершавая, в язвах. Человек в любое дело должен душу вкладывать, только тогда оно будет прекрасно.

— Завтра, как условились, подведем итоги испытаний и переучивания в полку, а послезавтра — снова на вахту. — Горегляд тяжело вздохнул — ни дня на передышку.

Неожиданно в вечерней темноте раздались тревожные завывания. Ревун долго сотрясал тугой, напоенный осенней влагой воздух. И тут же громко захлопали двери домов. Летчики, техники, механики торопливо выскакивали на улицу и бежали в сторону аэродрома.

— Видно, начало учений, — сказал Северин.

— Давненько не тревожили, — глухо ответил Горегляд и взглянул вверх. Звезд на небе стало меньше, с юга-запада подползали темные облака. — И погода против нас: вечером простые метеоусловия, а сейчас «сложняк». Правда, теперь и он не помеха: справимся!

Возле казармы остановились и увидели, как в темноте запрыгали яркие лучи фар мчавшегося газика. Шофер заметил их, резко затормозил, лихо развернулся и, остановив машину, открыл дверцы. Газик рванулся в темноту, и, пока он, подпрыгивая на неровностях дороги, мчался на аэродром, полковник молчал — мысленно представляя себе, кто и в какой очередности уйдет в воздух. «Теперь силенок хватит, — думал он. — Успели молодежь подготовить. Полк — в строю! Да и новые машины удачные: и ракеты есть, и пушка…»

Газик выскочил на рулежку. Внезапно в свете фар вырос часовой с автоматом.

— Вот те раз! — сказал полковник, открывая дверцу. — Горегляд я, сынок. Полковник Горегляд!

— Кругом! Здесь пост, товарищ полковник. Не могу! — Часовой упрямо стоял перед капотом газика, давая понять, что на пост он никого не пустит.