— Что ж, я вас понимаю, — помолчав, сказал начальник отделения. — Ранка превратилась в свищ, закрывается он трудно, а терпения у вас маловато. Но мы применили самые новые антибиотики.

— Что же мне делать дальше? — настороженно спросил Геннадий.

— Лечиться. Попробуем применить облепиховое масло. Правда, его и взять-то негде, но мне позвонил Сосновцев, сказал, что генерал Кремнев пообещал раздобыть флакон через друзей. Обождем денек-другой…

Облепиховое масло не помогло: из ранки по-прежнему сочился гной. Настроение у Геннадия ухудшалось с каждым днем. Он все реже и реже выходил на улицу, перестал бегать по утрам; ему казалось, что медицина и в самом деле бессильна. Книг почти не читал — не хотелось…

В госпитале генерал Кремнев и полковник Сосновцев появились сразу после обхода врачей.

Услышав знакомый голос, Геннадий насторожился. У входа в палату стояли командир дивизии и начальник политотдела. Их приезд был для него полной неожиданностью. Как только Кремнев и Сосновцев вошли в комнату, он попытался встать, выпростав из-под одеяла здоровую ногу, но тут же услышал предостерегающий голос генерала:

— Лежите, лежите!

Кремнев подошел к кровати, наклонился над Васеевым и осторожно пожал ему руку.

— Ну, теперь здравствуйте!

Поздоровался и Сосновцев. Оба присели.

Геннадий снова, в который раз, рассказал об аварии.

Комдив дотошно выспрашивал подробности. Он отвечал, а сам с нетерпением ждал паузы, чтобы начать разговор о весне сорок пятого. Ждал и боялся: а вдруг ошибка? А вдруг не тот Кремнев?

— Товарищ генерал, — волнуясь, спросил он. — Вам знакома такая фамилия: Устякин? Устякин Иван Макарович?

Геннадий выжидательно посмотрел на Кремнева. Заметил, как сузились глаза генерала, словно тот напряг память.

— Постой, постой, — потирая виски, проговорил Кремнев. — Устякин… Устякин… Да, да, припоминаю. Был у нас в полку механик Устякин. Ходил всегда в начищенных до блеска сапогах. Да, помню его отчетливо. Ванюшей звали, точно. А откуда вам Устякин известен?

— Извините, товарищ генерал, но я боялся ошибиться. Вы же знамя спасли! — Геннадий приподнялся на локтях, всматриваясь в сосредоточенное лицо комдива. — Я был у шефов на вагоноремонтном заводе и встретил там бригадира Устякина. Он рассказал мне о том, как лейтенант Кремнев спас знамя полка.

Лицо Кремнева начало розоветь. В глазах вспыхнули искорки. Медленно, словно превозмогая боль, он встал и подошел к окну.

— Давно это было.

— Что же это ты, Владимир Петрович, так? Столько лет вместе работаем, а не рассказал! — Сосновцев подошел к Кремневу. — Нехорошо. Ей-ей, нехорошо.

— Стоит ли ворошить то, что пережил? В том ночном бою я столько товарищей потерял…

…Война вступила на территорию Германии. Наши войска, взломав сильно укрепленную оборону немцев, частью сил вырвались далеко вперед. Среди передовых дивизий оказался гвардейский истребительный полк.

О том, что полк был на острие клина, рвавшего глубоко эшелонированные укрепления врага, знали немногие, и командир укрепил БАО — батальон аэродромного обеспечения — сводным отрядом механиков, мотористов и оружейников, собранных из эскадрилий. Днем рыли траншеи, восстанавливали блиндажи, ночью несли охрану аэродрома, стоянок самолетов, штаба и казарм.

Рядом с командиром полка неотступно находился лейтенант Владимир Кремнев — в ту далекую пору совсем еще юноша, с ямочками на щеках и застенчивым взглядом. В полк Володя прибыл недавно, но уже дважды награждался орденами за сбитые в воздухе гитлеровские самолеты. Своей дерзостью и решительностью в бою Кремнев быстро завоевал среди летчиков авторитет, и командир взял его к себе ведомым.

В тот день после четырех вылетов на прикрытие наземных войск летчики отправились на отдых. На стоянках остались механики. Они заправляли машины бензином, укладывали боеприпасы в патронные ящики, проверяли оружие, когда внезапно, ведя суматошную стрельбу, на аэродром ворвались два гитлеровских бронетранспортера. Как потом выяснилось, это была разведка пробивавшихся из окружения немцев. Дивизия при танках и бронетранспортерах рвалась на соединение с войсками, оборонявшими дальние подступы к Берлину.

Истребительный полк и БАО подняли по тревоге. Техники, механики, шоферы заняли круговую оборону. Винтовки, несколько автоматов, два станковых пулемета, гранаты — вот и все, чем они были вооружены.

Мало кто мог предположить, что трем сотням людей придется принять бой с механизированной, хорошо вооруженной частью противника. Обычно авиационные полки дислоцировались позади линии фронта, и у авиаторов постепенно сложилось мнение, что воевать с наземными частями противника им не придется, а потому к стрелковому оружию особого уважения они не испытывали. Да и по-настоящему организовать наземный бой никто из авиационных командиров не мог — они свои задачи решали в воздухе.

После полуночи немцы подошли к аэродрому основными силами и завязали перестрелку, чтобы выяснить, что представляет собой русская часть. Они обошли дальний край аэродрома, перерезали окаймляющую его с одной стороны шоссейную дорогу, подожгли временный бензосклад и, осветив посадочную полосу ракетами, атаковали стоянку. Вспыхнул крайний «лавочкин». Огненные трассы, яркие ракеты, сполохи огня горевшего бензосклада рвали ночное небо. Летчики были в ярости. В воздухе уцелели, а на земле погибнут от пули немецкого автоматчика…

Руководил боем командир полка. Он приказал поставить самолеты на козелки. Когда на бетонку выползли танки и бронетранспортеры, летчики открыли огонь прямой наводкой из бортовых пушек и пулеметов. Техники вручную разворачивали самолеты в нужную сторону.

Рез моторов, стук авиационных пушек, выстрелы орудий немецких танков, очереди автоматов, крики раненых — все слилось в сплошной гул. Командир видел, как отчаянно бьются его люди, как гибнут возле истребителей, как неумело бросают гранаты под надвигающиеся танки и бронетранспортеры, и чувствовал, что опасность приближается к штабу. А главное в штабе — знамя полка и документы. Документы можно сжечь, и он уже дал команду начальнику штаба. Но знамя…

— Лейтенанта Кремнева ко мне. Срочно!

Лейтенант вбежал, вскинул руку к фуражке.

— Отставить! Плохи, Володя, наши дела. Слушай задание! Бери знамя полка, — командир протянул лейтенанту свернутое вчетверо полотнище, — бегом на стоянку, садись в самолет и жди зеленой ракеты из окна штаба. Может, до рассвета продержимся. Знаю, ты ночью не летал… После взлета иди на соседний аэродром, побарражируй до рассвета, сядешь там и расскажешь о случившемся. — Командир обнял лейтенанта. — Иди!

На стоянке механики помогли спрятать на груди знамя, усадили в самолет.

На востоке заалела тонкая полоска зари. Вспыхнула и рассыпалась по темному небосводу зеленая ракета. «Взлечу!» — облегченно подумал Кремнев и запустил мотор.

На большой скорости он вырулил на взлетную полосу и дал полный газ. Привычных дневных ориентиров не было видно, и в начавшей сереть темноте лейтенант едва удержал на полосе рвущийся «лавочкин». Машина могла соскочить с бетонки, скапотировать, и он до боли в глазах всматривался в узкую полоску горизонта, мгновенно исправляя малейшее отклонение.

Стук шасси о бетонку становился мягче — крылья обретали подъемную силу. Кремнев поддержал ручку управления на себя и ощутил, как машина, будто оставив лишний груз на земле, стала легче и послушнее. Оторвавшись, Кремнев убрал шасси, потянул ручку управления на себя, стараясь быстрее набрать высоту и уйти из зоны обстрела.

На высоте было светлее. Кремнев обрадовался — стало легче ориентироваться в пространстве. «Теперь все в порядке, — облегченно подумал он. — Возьму курс на аэродром соседей, пока долечу — рассветет. Тогда и на посадку заходить можно». Подумал и тут же почувствовал резкую обжигающую боль в боку и ноге. Левой рукой потрогал бок. Пальцы коснулись повлажневшей гимнастерки. С тревогой подумал: «Ранен. В сапоге тоже кровь. Смогу ли управлять?» Попытался нажать на педаль — нога не слушалась, боль стала резче. Здоровую ногу засунул поглубже, под самый обрез ремешка педали руля поворота. Пока летел, думал только об одном: скорее бы добраться до соседей. Ведь в любую секунду может выскочить неожиданно «мессер» или «фоккер» и ударить из всех точек. Вспыхнут бензобаки — успей за борт, иначе огненный ком — и все.