Васька не вскочил. Теперь он умел держаться. Прежде всего: что скажет командующий? Неужели поддастся? От такой мысли холод нахлынул, несмотря на близость радиатора, и сердце пропустило удар.

— Истерика, сударь, — сказал командующий и обе руки положил на стол. — Мы остаемся здесь. Пусть белые сами нападают, если хотят.

— Правильно, — поддержал командир, а Сейберт через стол похлопал Безенцова по плечу:

— Прими аспирину, ляг спать и вспотей. — Потом повернулся к командующему: — Белые, кстати, не нападут. Слишком холодная вода.

Командование было в порядке. Никакие безенцовские штуки не могли навредить. Сразу стало тепло и спокойно, так спокойно, что захотелось закрыть глаза. Когда он снова их раскрыл, в кают-компании было темно. Совещание уже кончилось. В освещенном квадрате двери своей каюты стоял комиссар флотилии, а перед ним во всю ширину коридора Дудаков.

— Расскажи, — попросил Дудаков, и комиссар пожал плечами.

— К тому, что я на собрании говорил, ничего особого. Звали прохвоста Манганари, и он планы какие-то вез. Однако по дороге свалился за борт и вместе со всеми бумагами — камнем на дно. Пьяный был. Белых провел его помощник, что на веслах сидел. Вот все. — И, помолчав, добавил: — Это подпольщики наши пишут.

— Так, — ответил Дудаков. — Все, говоришь? Все так все. Спокойной ночи, комиссар. Мне в разведку. — За руку попрощался и ушел.

Дверь в каюту комиссара закрылась. В темноте Дудаков прошел вплотную к Ваське, задел его локтем, но не заметил. Уже на трапе почему-то пробормотал:

— Манганари. — И потом: — Дача Манганари.

«Манганари», — про себя повторил Васька. Где-то он слышал эту фамилию, но где и когда, припомнить не мог. Впрочем, сейчас вообще нельзя было думать. Голова гудела вроде парового отопления. Тело ломило от неудобного табурета. Сейчас нужно было спать, но непременно лежа.

Наутро потеплело. В кубрике «Смелого» это было заметно по головкам болтов в борту. С них сошел иней. Высунувшись на верхнюю палубу, Васька протер глаза, но ничего, кроме сплошного белого пара, не увидел.

— Туман, сынок, — пояснил Совчук. — Поганое атмосферное событие.

Туман по-настоящему был опасен. Под его прикрытием белые как угодно могли пересечь заграждение и в любой момент напасть с любой стороны. Голосом с одного невидимого корабля на другой по всей флотилии было передано приказание: стоять по боевой тревоге, быть готовыми рубить якорные канаты, прицелы иметь установленными на десять кабельтовых.

Море ползло длинной мертвой зыбью, палуба равномерно ходила под ногами, поданный на «Буденного» конец раз за разом шлепал по воде. Ожидание было невыносимо.

— Не придут, — вдруг решил Ситников и рукой махнул в сторону на мгновение появившейся «Красной звезды». — С такой видимостью не посмеют. — Хотел еще что-то сказать, но остановился, прислушиваясь.

Издалека загудел мотор. Сперва казалось, что он с правого борта, потом — что с левого. Постепенно все громче он гудел отовсюду сразу и даже сверху.

— Аэроплан! — не выдержал Суслов.

— Плевать, — ответил Васька и в самом деле сплюнул за борт. — Не увидит.

— Увидит. Мачты-то выше тумана стоят. Еще как увидит!

Из сплошного молочного дыма торчали мачты беззащитного флота. Летчик мог бить на выбор. Эта была гибель.

Васька посерел и повернулся к Ситникову, но не понял — Ситников улыбался:

— Моряки тоже. Свой истребитель аэропланом зовут и сопли распускают. Страх какие моряки!

В тумане звук изменяется, приходит с неверной стороны и неверного расстояния, сбивает и обманывает, но Ситников определил правильно. Две минуты спустя к борту «Смелого» подошел «Зоркий» с начальником дивизиона. Он возвратился из глубокой разведки и привез новость: белые ушли, не оставив у косы даже дозора.

Рисковать переходом через заграждение было бессмысленно. Неприятель мог уйти до самой Керчи — ищи его по всему морю. Оставаться на позиции тоже было ни к чему. Флотилия снялась и легла на Таганрог. Дивизион истребителей отпустили вперед. Он больше всех нуждался в отдыхе.

Привычным средним ходом трясло моторы, по-привычному скользила навстречу длинная волна, завиваясь, плыл туман. В который раз Васька молча смотрел вперед, в который раз думал все о том же.

Когда на совещании говорили про мариупольскую измену, гад Безенцов точно перепугался. Почему? Почему Дудаков после рассказа комиссара повторил: «Дача Манганари»?

— Туман, — прошептал Васька. — Манганари, — и вздрогнул. Он вдруг вспомнил: так Безенцов называл в Мариуполе толстого человечка. Вот где предательство!

Гад Безенцов стоял по ту сторону рубки, темный, с искривленным ртом. Все тело охватило желание броситься, ударить, уничтожить, даже руки задрожали, но Васька не пошевельнулся. «На походе шуметь не годится, Пусть сперва доведет до порта». И неожиданно пришло сознание: «Именно так поступал комиссар Дымов. Он тоже знал и тоже ждал до конца».

Конец наступил на стенке Таганрогской гавани. Дымов еще не вернулся с моря, но Дудакову Васька верил не меньше. Он прямо подошел к нему и прямо рассказал.

Дудаков слушал молча… Когда-то в корпусе он сидел на одной скамье с Безенцовым. Даже рядом, потому что в классе между Б и Д никого не было, а сидели по алфавиту. Этого Салажонков Васька, конечно, предвидеть не мог. Вместе кончили, вместе вышли на флот.

— Так, — провел пальцами по бороде, сказал: — Он жил на даче Манганари, — и отвернулся.

Туман над портом редел. С востока постепенно наступала темнота. Вдалеке на рейде поблескивали огни — клотиковыми фонарями переговаривались корабли возвращавшегося флота.

Почему начальник молчал? Неужели выпустит? Тоже офицер, неужели тоже продаст? Васька держался из последних сил. Это было самым трудным из всех испытаний, но он его выдержал.

— Ситников! — позвал начальник дивизиона истребителей и, когда Ситников появился на стенке, приказал: — Безенцова под конвоем направить в Особый отдел. Сообщить: донесение пришло дополнительно.

— Есть! — И Ситников повернулся кругом.

Дудаков положил Ваське руку на плечо:

— Пойдем, Салажонков. Погуляем.

Они молча пошли по пустынной стенке — начальник дивизиона и самый младший из всех его подчиненных; огромный широкоплечий человек и мальчишка, боевые товарищи. Безенцова Васька больше не увидел.

Зато он увидел много другого. Вместе с Дудаковым он был на «Знамени» в обратном походе флота на Мариуполь. Белые бежали со всех фронтов, и красная флотилия их преследовала. «Знамя социализма» шел впереди, пробивая дорогу в сплошных льдах прямо по минному заграждению.

Он увидел, какой бывает человеческая доблесть, когда команды кораблей голодали, замерзали наверху на вахте и внизу в нетопленных трюмах, но шли вперед. Когда от садившегося льда мутными столбами воды рвались мины, корабли не сворачивали со своего курса.

Он увидел, к чему флот пришел, увидел Азовское и даже Черное море освобожденными от врага. Тот же холод осени двадцатого года, чуть не погубивший флотилию, сковал Сиваш и дал победу красным войскам Перекопа.

Он остался на флоте и сам стал командиром.

Передний склон высоты 127,5, расположенный у хутора Мекензи, обозначался загадочной фразой: «Где старшина второй статьи на танке катался».

В начале марта в одном из боев за Севастополь Третий морской полк перешел в контратаку на высоту 127,5. Атака поддерживалась танками и артиллерией Приморской армии. Высота была опоясана тремя ярусами немецких окопов и дзотов. Бой шел у нижнего яруса, артиллерия била по вершине, парализуя огонь фашистов, танки ползали вдоль склона, подавляя огневые точки противника.

Один из танков вышел из боя. На нем был тяжело ранен командир. Танк спустился со склона и остановился у санчасти. Не успели санитары вытащить из люка раненого, как из кустов подошел к танку рослый моряк с повязкой на левой руке, видимо, только что наложенной. Оценив обстановку и поняв, что танк без командира вынужден оставаться вне боя, он ловко забрался в танк.