На крейсере работали все локаторы, кроме стрельбовых станций, но командир то и дело выходил на крыло — вскидывал бинокль. Не то чтобы он нервничал или не доверял операторам, он делал это скорее сам для себя, почти рефлекторно, не вмешиваясь в распоряжения вахтенного офицера.

В косом и сильном свете прожектора лицо его состояло из одних бликов да провально-черных теней и потому казалось молодым и хищным. Ремешки бинокля были аккуратно пропущены в прорези шинельных лацканов. Белая каемка стоячего воротничка обегала шею, словно полоска отбойной пены — борта корабля.

Крылов откровенно любовался каперангом, забыв про разобранный блок. Вот человек, которого не заботило, как добыть в военторге ковер без очереди или квартиру в Ленинграде, хотя не было у него ни того, ни другого. Вот человек, который не знал воплей младенцев, женских слез, измен, настырного, семейного счастья с дачным вареньем, двуспальным ложем и ночными поцелуями, отдающими зубной пастой. Жизнь его прошла в страстях иного мира: на сколько миль отстоит корабль от счисленного места, слышна ли акустикам подводная лодка, не сбавит ли обороты кормовой эшелон и как поразить врага в артиллерийской дуэли?..

Виски командира «Истомина» белее летнего чехла на фуражке. Если верить примете, что увиденная во сне падучая звезда приносит седой волос, то последние годы капитану первого ранга Соколову снились сплошные метеорные дожди. Давно миновал он возрастной офицерский рубеж, но Главком — за опыт, заслуги, а может быть, зная бездомную преданность моряка кораблю, отсрочил увольнение в запас на несколько лет.

Крейсер застопорил машины, лег в дрейф, и сразу же валко и зыбко ощутилось неспокойное море. Оно упруго подбиралось и выбрасывало волны, крутые, вспененные, стремительные… Все, кто был в ходовой рубке, ухватились за поручни, скобы, подлокотники. В три часа ночи подвахтенных отпустили отдыхать, и Крылов, закончив проверку блока, отправился в каюту.

Качка, набравшая за ночь силу, разметала тонкие предутренние сны. Лейтенант Крылов прищурил с подушки глаз и, увидев, какой серой наволочью затянут иллюминатор, припомнив, какие муторные дела предстоят сегодня, пожалел, что нельзя вот так как-нибудь хитро повернуться и от души впасть в летаргический сон. Не на десять, конечно, лет, как проспал один чудак, а так, чтобы проснуться к самому концу похода — под веселые авральные звонки: «По местам стоять, на швартовы становиться!»

Крылов натянул на голову одеяло и сделал отчаянную попытку впасть, если не в летаргический сон, то хотя бы в тот, недавний, только что прерванный молотобойным ударом волны в борт.

Кажется, впервые за весь поход качало по-настоящему. Крейсер вздымался и проваливался с тошнотворной размеренностью, и тем приятнее была мысль, что еще целый час можно укрываться от погодных и служебных невзгод за глухо задернутым пологом, под толстым верблюжьим одеялом.

Одеяло Крылов купил на базаре в Нальчике прошлым летом в пору своего первого лейтенантского отпуска. Красивую жизнь морского офицера надо было начинать красиво, и Крылов отправился в горы кататься на лыжах. С приездом в ущелье выяснилось, что в июле горнолыжникам здесь делать нечего — сезон открывался осенью, — и Крылов вместе с ленинградкой Зоей, у которой мечта промчаться по склону со скоростью курьерского поезда также разбилась о бесснежные кавказские скалы, решили сходить через перевалы в соседнюю Сванетию. Вместо спальных мешков они купили одеяло, и оно, перетащенное теперь в каюту, немо хранило тайны их недолгих ночей в двух туристских приютах, у чабанского костра, в старой сванской башне и на обочине горного аэродрома в ожидании рейсового самолета.

Если сильно принюхаться, то и сейчас еще сквозь тяжкий дух верблюжьей шерсти можно различить чуть уловимый запах Зоиных духов.

Одеяло оказалось на редкость теплым и уютным, в нем можно было спать без подушки и тюфяка — просто так, завернувшись с головой, как индеец в пончо. Крылов взял его с собой на крейсер, дабы хоть как-то разнообразить казенный комфорт каюты. Для того же предназначалось и содержимое маленького чемоданчика, упрятанного пока в самый дальний угол рундука. В чемоданчике хранились: ящичек с гаванскими сигарами, коробка очень вкусных конфет «Вечерний звон», пакет кофейных зерен, три пачки настоящего цейлонского чая, томик Омара Хайяма (подарок Зои, студентки книготоргового техникума), банка засахаренных лимонов и керамический флакон черного рижского бальзама. Из лимонов и бальзама Крылов намеревался готовить себе старинный флотский чай «Адвокат», которым грелись после промозглых вахт еще на нахимовских парусниках. Рецепт его он вычитал в курсантской библиотеке из «Морского словаря»: «Адвокат» — горячий чай с лимоном, сдобренный порцией рома. Запретный на корабле ром должен был заменить черный бальзам, что совсем не ухудшало качество чая.

«Адвокат» и все прочее содержимое чемонданчика припасалось для того, чтобы скрашивать тяготы суровой походной жизни. Что может быть лучше после какой-нибудь особенно изматывающей вахты глотка горячего «Адвоката» с «Вечерним звоном»? Разве не разбудит вкус к жизни, несколько притупившийся в машинных недрах корабля, кофейный аромат, смешанный с дымком тропического табака?

Но, увы, за полгода крыловской службы не было еще повода заглянуть в заветный чемоданчик. Крейсер долго стоял на бочке, пока заводские специалисты отлаживали на нем новые антенны, а эти нынешние выходы в море на два-три дня никак не посчитаешь за «тяготы походной жизни». Разве что заварить «Адвокат» вечером, после разговора с механиком…

Корабль встряхнуло, и он отозвался штормовому удару упругой, не сразу затихшей дрожью.

— Погодка горбатится, — заворочался на нижней койке сосед — лейтенант-инженер Сысоев, командир трюмной группы. Глухо урча, перекатывались в рундуке гантели. Да и Крылова под верблюжьим одеялом перевалило с боку на бок весьма бесцеремонно. Пришлось поджать ноги и упереться спиной в переборку.

Динамик под портретом адмирала Макарова исторг в каютный полумрак озябший голос вахтенного офицера:

— Задраить двери внешнего контура. Выход на палубу запрещен. Ожидается усиление штормового ветра!

Тем приятнее, было додремывать остаток последнего часа.

В дверь постучался приборщик и, не получив на свое «прошу разрешения» никакого ответа, в чем, собственно, и не нуждался, опустил крышки иллюминаторов. В каюте стало совсем темно и уютно.

…Вчера на учениях по борьбе за живучесть заглянул в подпалубное шпилевое помещение капитан второго ранга инженер Ивлев. Он молча смотрел, как четко и даже молодцевато, по мнению Крылова, матросы расхватывали аварийные брусья, кувалды и топоры, а затем так же сноровисто заводили пластырь под подволочную пробоину. В молчании командира чудилось скрытое одобрение. Не зря же до седьмого пота гонял Крылов свою носовую аварийную…

Ивлев отозвал лейтенанта в сторону.

— У вас не заделка пробоины, а ритуальная пляска бурятских лам. Лихо они скачут, копьями тычут — злых духов отгоняют. У вас то же самое. Напряженности нет, огонька… Кстати, зайдите ко мне вечерком. Я давно хотел с вами поговорить…

«И вот так всегда! — горестно размышлял Крылов. — Вы служите, а мы вас ругать будем». Делаешь, делаешь, хочешь как лучше…

«Красивая жизнь» морского офицера не задалась с самого начала. И даже не с тех злосчастных гор, с которых еще не катаются в июле. Крылов точно знал точку печального отсчета замечаний, выговоров и прочих «фитилей», протянувшихся за ним неотвязным шлейфом. Цепь неудач началась с первого же корабельного занятия по специальности. Крылов вышел к своим электрикам, обряженным по случаю начала нового учебного года в форму первого срока, в черной тужурке при белой рубашке. Он волновался, как профессор перед вступительной лекцией, тем более что первое занятие и было задумано им вопреки плановой теме, как блистательный экскурс в предмет. Пусть его матросы поймут, какому великому богу — электрону — они служат. Пусть раскроются у них рты, когда они услышат о фантастической истории электричества, в которой есть место не только машинам, но и языческим богам, но и надеждам даже на воскрешение мертвых. Ведь дергались же в грозу мертвые лягушачьи лапки, подвешенные доктором Гальвани на медном проводе!