Сейчас на палубе никого, все, кто не на вахте, попрятались поближе к кондишенам, понижающим температуру воздуха до двадцати восьми градусов. А наверху плюс тридцать семь, и липкая духота осязается настолько, что штурман начинает ходить взад-вперед, словно надеясь выйти таким образом из невидимого парного облака, повисшего над океаном. Шлеп-шлеп «вьетнамки» по палубе — ширина ходовой семь шагов.

Неожиданно в воздухе появилось нечто новое, свежее, непонятное. Появилось и тут же исчезло. Штурман принюхивается, смотрит по сторонам. Вот… опять повеяло. Неуловимо. Потом сильнее, сильнее, кое-какой верховой ветерок пролетел, и запах моря ударил в ноздри.

Сам по себе открытый океан не пахнет ничем — этот аромат, известный любому курортнику — смесь запахов водорослей, гниющих морских организмов, свежей рыбы — это аромат берега… Приятный запах.

Штурман тихо ругнулся, забрал у рулевого бинокль и стал изучать линию горизонта. Пусто. Он подошел к экрану радара — на нем вовсю хозяйничали засветки от облаков. Как ни смотри, хоть через приборы, хоть невооруженным глазом, впереди одни облака и неизвестность. До боли в глазах и шейных позвонках смотрит штурман на небо. Солнце закрыто наглухо.

— Имеем шанс, — весело сказал рулевой, — ночью в Африку вмазаться.

В рубку, покачивая головой, прикрытой платочком с узелками-рожками, вошел капитан. Значит, уже и заядлые курильщики учуяли запах земли. Потный, в одних шортах и шлепанцах на босу ногу, капитан совсем перестает соответствовать представлению об облике бывалого моряка. Дачник. Маляр. Мастер по оклеиванию комнат обоями. Его и зовут «мастером» на английский манер.

— Работаете? — спрашивает капитан, просматривая последнюю эхограмму.

— Активно! — откликается рулевой.

А штурман демонстративно откинулся на спинку стула в позе отдыхающего и щурится на приборы мимо капитана.

— Работайте.

Мастер уходит, оставив после себя в рубке запах валерианы, который вскоре растворяется в морском воздухе. Ему идти до каюты буквально два шага: шаг, чтобы выйти из штурманской рубки, и шаг налево в дверь красного дерева с бронзовой табличкой «капитан». Вот весь путь мастера от работы до дома.

В каюте капитан долго глядит в иллюминатор на сиреневатую маслянистую воду, потом берется за трубку, потом — за термос с чаем, потом — за какие-то таблетки. От духоты, от неопределенности, от невесомого состояния своей каютки он не знает, за что ему взяться в первую очередь. Тогда он ложится на койку поверх одеяла, нарушая им же самим подписанные судовые правила; верблюжье одеяло колет, кусает потную спину, но так и задумано, чтобы не засыпать…

Конечно, он задремал, и ему в очередной раз приснилось, что дома с детьми произошло что-то непоправимое, а жена от него это утаивает. Он вскочил как ужаленный. В дверь стучали.

— Да-да, — сказал капитан.

Вошел радист, высокий, смуглый, с сильными руками и тонкими губами.

— Прошу разрешения.

— Да-да, что там у вас?

— Депеша не на наше имя, — как всегда непонятно ответил радист, весело и зло наблюдая за сонным, но якобы вовсе не спавшим мастером.

— Положите на стол и свободны.

«Язва чертова», — думает капитан о радисте. И от этой мысли, и от мысли, что нет серьезной причины придираться к «маркони», капитан морщится, стараясь подавить растущее раздражение.

Радиограмма на имя штурмана. И уже один этот факт, что послание, адресованное подчиненному, принесли ему, капитану, уже этого достаточно, чтобы вновь почувствовать неприязнь к радисту, вообще почувствовать неуютность жизни.

Он всматривается в кривые машинописные буковки и каждое слово читает по нескольку раз. «Извини, извини», — зазвенело в ушах.

— Поистине, — вслух сказал капитан, — нет предела женской глупости.

Он вздохнул облегченно — далеко не самого страшного содержания оказалась радиограмма, но вместе с облегчением освободилась энергия для негодования, и мастер вдруг обнаружил, что скомкал листок. Открыв иллюминатор, он швырнул его в океан. «Вот, выбрасываю», — отчего-то такая мелькнула мысль.

Желтый комочек струей прижимается к борту, а затем, ввернувшись в кормовой бурун, отлетает далеко-далеко назад.

— Значит, так, — говорит капитан по телефону радисту, — радиограмму я сгоряча выкинул, напечатайте еще один экземплярчик, я сам решу, отдавать ее или нет.

— Бывает, — отвечает радист, садится за машинку и печатает: «Извини…»

К полудню облака стали заметно обособляться друг от друга, давая тем самым возможность отдельным лучам пробиваться к воде, чтобы добавить величия в тот мир, в котором долгое время существовали лишь маленький корабль да грозди облаков. Появились радуги. Сначала одна большая, в полнеба, затем вторая, поменьше. Картина невероятна, и штурман никак не может поверить в реальность красок — музыка света, и как хочется поделиться этой мелодией с дорогим человеком. Тот человек ждет в другой части света. Должен ждать.

А музыка льется, стекает с пухлых облаков к мягкой воде — что-то сродни кружению над тем майским парком. А в парке играет оркестр, и можно, взлетев на колесе, крикнуть сокровенное слово, и никто посторонний тебя не услышит. Потому что под куполами деревьев задумчиво, но не тихо играет оркестр. А услышит тебя тот, кому это нужно как воздух.

— Гуманоид идет, — докладывает Коля.

К ходовой рубке быстрыми шагами приближается начальник геофизического отряда. Очки его, закрывающие большую часть лица, свирепо поблескивают, за толстыми стеклами неожиданно робкие, растерянные глаза. Он спотыкается обо что-то невидимое и неуверенно входит в рубку.

— Ребятки, умоляю, сделайте невозможное! Дайте точку. Проходим уникальную гору… уникальнейшая структура. — В руках у геофизика чашка, он чашкой рисует в воздухе гору.

— Не надо скандалить, — говорит Коля, — не надо махать посудой.

Чашка повисает на склоне горы, на донышке видны остатки индийского кофе.

— Возьмем солнце, — успокаивает ученого штурман, — и я вычислю это место по обратной прокладке.

— А по счислению? — робко спрашивает геофизик.

— Вы нас когда-нибудь уморите своим научным юмором, — говорит рулевой.

— Пойдемте. — Штурман подводит геофизика к карте, и они вместе прикидывают, какая может получиться ошибка, если рассчитывать место по скорости и направлению движения судна.

Ошибка может получиться астрономической величины.

— Мужики, — раздался из ходовой голос рулевого, — глядите, кого я поймал.

На иллюминаторе сидела обычная бабочка, похожая на шоколадницу нашего детства, и крылышками водила вверх-вниз.

— Странно, откуда она здесь взялась? — удивился ученый.

— В Бомбее подсела, — сказал штурман.

— Такой короткий век, и она решила промотать его в океане.

— Эх ты, махала, плыви теперь. — Коля дунул на бабочку, и та насторожилась.

Начальник отряда потрогал ее пальцем и ушел. В лаборатории он долго возился с дверью, задраивая ее поплотнее, чтобы не утекал холод, а пять геофизиков — весь отряд — сидели на ящиках от приборов и молча ждали, что скажет начальник.

— Мы сейчас в рубке бабочку обнаружили, — сказал ученый.

Он подошел к самописцу: уникальная подводная гора на ленте медленно уплывала за пределы экрана.

Уже час, как третий помощник со своим матросом заступили на вахту, но штурман с мостика не уходит — ждет солнца. И Коля не уходит — куда, собственно, идти-то? Так стоят они вчетвером, курят по кругу одну сигарету и молчат, думая каждый о своем.

И, наконец, наступают минуты, когда солнцу почти целиком удается протиснуться сквозь небесный торжественный хаос. Штурман снимает темные очки и майкой вытирает лицо.

— Время засекай, когда скажу «хоп», — говорит он третьему пому.

Сейчас штурман похож на художника… нет, на фотографа, на охотника. Он прицеливается…