Мучения мои продолжались почти месяц. Я предпринял некоторые шаги в преодолении своего комплекса: купил все книги про Анжелику и «Яму» Куприна, читал их вечерами и старался пробудить в себе чувство всепрощения, сострадания и так далее.

Несколько раз бывало, что я соберусь с духом и опять отправляюсь к заветному дому, купив по дороге цветы. Но топчусь у подъезда – на площадку подняться уже смелости не хватало, швырну цветы на лестницу и отправляюсь восвояси.

Правда, больше я не надирался, как в первый раз, а сидел истуканом в кабинете отца и тупо смотрел в стену. Если бы существовала энергия отчаяния и обиды, мне кажется, стена бы разрушилась на мелкие камушки.

Я потерял интерес ко всему, сделался мрачен и раздражителен, перестал заниматься физкультурой и обзавелся бессонницей.

Мой наблюдательный шеф, посмотрев на меня в течение определенного периода, всерьез озаботился возникшим состоянием. И кончилась эта озабоченность тем, что он познакомил меня в кабаке с довольно симпатичной дамой лет тридцати, которая ближе к ночеру взялась проводить пребывающего в мрачном расположении духа молодого человека на хауз.

По прибытии на хауз я быстро трахнул эту даму и немедля выгнал вон – буквально через пять минут после завершения коитуса. Потому что мы взялись пить шампанское в полумраке спальни, а это, по всей видимости, вызвало у нее какие-то ассоциации, и она начала распространяться о том, что как-то была с мужем в Баку, по делам, там они останавливались в «Интуристе», где, представьте себе, все шалавы – русские, и мамеды их там всяко-разно…

И вот наступила первая суббота мая, и я опять отправился на Центральный рынок – немного очухался и решил вновь разыскать назойливо рекламируемый «Альтернативой» фильтр. Почему-то мне показалось, что у меня камни в почках, после того, как ознакомился с механизмом образования этих самых камней, прочитав «Целительные силы» Малахова.

Не знаю, может быть, имеет место какой-нибудь закон цикличности. Я опять увидел ее. И застыл столбом – подобно тому, как в тот раз, в апреле.

Она купила картошку, целое ведро, и теперь тащила здоровенную авоську, в которой, кроме того, была еще куча морковки и лук.

Так вот, она тащила эту авоську к выходу, изогнув хрупкую фигурку и сдувая непослушную челку, падавшую на глаза, и ни одна чернокожая скотина не додумалась ей помочь.

Только смотрели вслед и улыбались, переглядываясь, цокали и качали головами. Знаете, как особый сорт скотины, у которой в новых условиях развился условный рефлекс на какой-то раздражитель. Так и эти.

Я работал в Баку, Ереване, Тбилиси и других городах Кавказа. Там они не цокают, когда мимо проходит женщина их национальности, и не смотрят вслед. Это они так делают только у нас, проявляя этот выработанный рефлекс при появлении раздражителя – наших женщин.

У меня будто красная пелена на глазах оказалась. Я бросился за ней по проходу и по пути столкнулся с одним из торгашей, который имел неосторожность именно в этот момент выйти из-за прилавка, чтобы лучше видеть удаляющуюся Милку, и что-то оживленно говорил своему товарищу, стоящему напротив, за прилавком, махая и тряся руками, как обычно они это делают.

Налетев на него, я развернул этого господина фронтом к себе, ткнул коленом в промежность и крепко треснул в табло, не очень громко добавив при этом:

– Ну чо ты смотришь, ублюдок черножопый, а?!

Затем бросил его обмякшее тело и поспешил далее.

Полгода назад меня тут же на месте пошинковали бы, как морковку для заправки. Но уже шла война в Чечне, и все наши черноволосые-носатые ходили, поджав хвост. Потому что с войны возвращались злые пацаны, которые там кого-то потеряли, и устраивали иногда на базарах незапланированные показательные выступления с привлечением всех попавшихся под руку торгашей-кавказцев отнюдь не в качестве публики.

Соплеменники обиженного повели себя очень дисциплинированно: перестали глазеть, улыбаться и тут же сделали вид, что чем-то заняты.

Я догнал Милку уже за воротами рынка и вырвал у нее авоську из рук. Она даже вскрикнула от неожиданности. А потом увидела меня и внезапно покраснела, как пожарный щит.

Затем мы шли и разговаривали черт знает о чем, плохо помню. Примерно так:

– Ты что, с ума сошла – такие тяжести таскать?!

– Картошка кончилась…

– Помогу.

– Спасибо.

– Ну что, работаешь?

– Да, работаю.

– А где?

– В Семиковке, бухгалтером.

– Да я знаю, что бухгалтером.

– Откуда?

– Шеф сказал. А далеко ведь?

– Да, далеко. На электричке езжу.

– Обратно не хочешь?

– …

И так далее.

Я был здорово взволнован и не заметил, что Милка тоже здорово растерялась, мы не обратили внимания на остановку и прошлепали мимо, хотя идти было довольно далеко и только полный идиот или безнадежно влюбленный мог тащить тяжелую авоську несколько кварталов, когда можно было спокойно доехать на троллейбусе за пять минут.

Стоял очень теплый майский денек, я пер авоську, периодически стирая пот со лба, и мне было на все на свете наплевать.

В голове порхали обрывки когда-то читанных статей: генетическая предрасположенность, мгновенное обретение чувства полной совместимости, личностная зависимость и так далее…

Она шла рядом, иногда касаясь меня своим плечом, и я чувствовал, что она – моя женщина, единственная в мире, моя половинка, которую я наконец-то нашел. Абсолютно вылетели из головы мысли о ее прошлом и о проблемах, которые могут в последующем из-за него возникнуть. Хотелось заслонить ее от всех, закрыть своим телом. Только одно осталось – моя, моя женщина…

Меня почему-то совсем не интересовало, как она относится ко мне, что чувствует, ответит ли взаимностью.

Мы добрели наконец до ее квартиры. Я бросил авоську на пол в прихожей. Затем, помнится, разделся до пояса, и она поливала мне спину в ванной, сетуя на то, что кран протекает…

А потом я схватил ее в охапку и сделал то же самое, что когда-то на ковре в приемной. Только в этот раз мы благополучно добрались до кровати и она не сопротивлялась, а наоборот – счастливо улыбалась и шептала мне на ухо, что я совсем дикий и можно не торопиться так – времени навалом…

Почти сразу же мы произвели дубль, затем немного передохнули и занимались этим до наступления сумерек. Никогда не предполагал, что обладаю такой потенциальной энергией. А может быть, это она зажгла вечный огонь в моей груди и ниже.

В перерывах я рассказывал, разместив лицо в ложбинке меж ее грудей, про свои мучения и переживания, про то, как ходил к ее дому и швырял розы на ступеньки. А она мне шептала в ответ, что я, дескать, дурачок, надо было сразу зайти. Ведь она ждала меня все это время – с момента происшествия на ковре в приемной. Каждый вечер сидела одна, всматриваясь в темноту за окном: вдруг придет он, то есть я – прекрасный принц. И так далее. Я верил во все это, не мог не верить…

Так вот мы барахтались в постели до наступления сумерек. Затем туман немного рассеялся, все успокоилось, и тогда я сморозил глупость.

– Слушай, а сколько у тебя было мужиков до меня? – спросил я, нежно поглаживая ее живот.

Она вдруг замерла, резко отстранилась и, высвободившись из моих объятий, надела халат и отошла к окну. И стояла там некоторое время молча, уставившись на потемневшие кроны деревьев во дворе, – хрупкая, беззащитная фигурка с опущенными плечами.

У меня аж слезы на глаза навернулись – так стало ее жалко. Господи, ну и дурак ты, Бакланов!

Я подошел и прижал ее к себе. Хотел спрятать на своей груди от всего мира и что-то шептал типа: солнышко мое, сердечко мое, сладкая моя – знаете, наверно, что шепчут тупоголовые мужики в таких случаях.

Немного оттаяв, она сказала:

– Пожалуйста… пожалуйста, не надо об этом меня спрашивать… ладно? Я не могу… Понимаешь, не могу об этом вспоминать. Понимаешь, ты у меня первый… Ну как тебе объяснить? – Она отодвинулась от меня и досадливо сжала кулачки, потрясая ими перед моим лицом. – Ты мой первый мужчина. Именно мой, понимаешь? – Я согласно кивнул головой и опять притянул ее к себе. – Ничего ты не понимаешь, дурачок. – Она тяжело вздохнула. – Ты меня тогда взял на ковре… и я каждый день, каждый час думала о тебе, я о тебе мечтала, ждала тебя… И ты пришел…