В ответ Дон заявил, что мы сами сеем зло, позволяя всякой сволочи вести себя как ей вздумается. А детям, которые слышали его слова, нанесена ужасная душевная травма, которая в последующем может роковым образом повлиять на становление молодых людей.

Тогда, помнится, я хотел было возразить шефу, что на улицах сплошь и рядом мат-перемат, экраны переполнены порнухой и кровью… Что, тоже звонить и просить со всеми разобраться? Но не стал, после некоторых размышлений вспомнил случай в ресторане и его назидания после изнасилования.

А на следующий день я узнал, что те «воспитатели», которые взялись поучить вежливости дурака, пришедшего в восторг от женского зада, но проявившего хамство, маленько перестарались. Парень больно здоровый попался. Видимо, сильно сопротивлялся, потому его и отоварили так, что он скончался в больнице…

Дон – личность абсолютно непредсказуемая. За полгода совместной работы я имел возможность неоднократно в этом убедиться.

Иногда, впрочем, я задавался мыслью: может быть, он непредсказуем только для меня? У меня, наверное, во многом армейское мировоззрение. Может, это только для меня во многих случаях неясны мотивы его поступков?

Во всяком случае, за прошедшие полгода я так и не сумел овладеть его стилем мышления, хотя, если честно признаться, цель такую перед собой ставил – самолюбие заело.

Дело в том, что практически все его поступки или суждения, которые в первый момент вызывали у меня либо недоумение, либо полное неприятие, в последующем я признавал правильными – иногда лишь частично, а чаще на все сто процентов.

Это обстоятельство меня здорово задевало. Получалось, что всегда я выглядел этаким упрямым ослом, которого хозяин, смеясь и терпеливо постегивая прутиком, заставляет помимо его воли идти туда, куда нужно ему, хозяину.

И осел, естественно, идет. Но только спустя некоторое время, а ведь поначалу артачился и орал – представляете? Наверно, как ишаки орут.

В общем, было обидно, тем более что я не без некоторых оснований считал себя и интеллектуалом. Надо вам сказать, что в армии ко мне относились с некоторой настороженностью – вовсе не из-за того, что тесть (ныне бывший) – генерал, а из-за излишней вдумчивости и начитанности. Даже было прозвище – Профессор, а это определенным образом характеризует, по-моему.

И вот теперь мне предстоял серьезный разговор с Доном – и не только об акции в подъезде, но уже и еще об одном неординарном событии, явившемся следствием первого.

В этот раз я совершенно упустил из виду противоречивость характера своего шефа. А если честно, было не до анализа его выкидонов. Я довольно много перетерпел за прошедшие сутки.

Судите сами: вечером акция, утром пленение и побои, чуть позже – морг и я с кадавром в обнимку. Я просто был уверен, что за все мучения заслужил пусть не шикарный особняк, так хоть кругленькую сумму в твердой валюте.

А потому, когда после моего сообщения о том, что я некоторым образом причастен к скоропостижной кончине Максимилиана Берковича, Дон плюхнулся в кресло, издав звук, напоминавший шкворчание на раскаленной сковороде, и глубоко задумался, глядя поверх моей головы, я простодушно предположил, что он прикидывает, какую сумму выложить мне в качестве премии.

Еще я подумал, что правильно не послушался совета, который мне дали в комнате с портьерой, и все рассказал шефу: он умный, прозорливый и в два счета сообразит, что делать дальше. Только вот про вербовку я не сказал ничего, хотя поначалу и намеревался. Даже и не знаю, что меня удержало и не позволило откровенничать до конца…

Дон вдруг перестал думать, опустил глаза и внимательно посмотрел на меня. Я бы сказал: с удивлением посмотрел, как будто в первый раз увидел.

– Ну и что, по-твоему, я теперь должен делать? – произнес он скучным до невозможности голосом.

Я насторожился: ничего хорошего такое начало не предвещало. Он продолжал внимательно смотреть на меня – так, как, мне кажется, смотрят на малолетнего преступника, которого за содеянное надо бы расстрелять, а нельзя – возраст не позволяет.

– Дон, ты чего? Ты же сам неоднократно говорил, что он тебе как кость в горле! Ты же теперь поднимешься, круто поднимешься…

Я старался говорить веско, растягивая слова, придавая интонации нотки разочарования, горечи, как человек, который сделал другому что-то неизмеримо хорошее и вдруг обнаружил, что за это ему отвечают черной неблагодарностью. Так вот, я говорил, а у самого между тем в душе креп страх: не совершил ли я роковую ошибку? Может, совет из-за портьеры был правильным?

Внимательно всмотревшись в глаза Дона, я не нашел в них обычной иронии, насмешки, что меня всегда раздражало. Глаза его в настоящий момент были колючими и опасными – как остро отточенный нож. И холодны, как морговский холодильник. Я поежился и сник.

– Что, все так плохо?

Мой голос прозвучал так жалко, что самому стало противно.

– Нет, все гораздо хуже, – ответил Дон, опять же без намека на улыбку, и после незначительной паузы продолжил: – Ты, верно, рассчитывал, что я подпрыгну от радости и закричу: «Вай! Какой маладэц! Ты меня осчастливил. Проси чего хочешь!» И я тут же тебе вывалю энную сумму баксами. Да?

Это было совсем плохо. Если в речи шефа начинал прослеживаться грузинский акцент – при всей его невозмутимости и внешне монументальной основательности, это означало, что он сильно волнуется. Такое происходило крайне редко, только по какой-либо очень серьезной причине.

Я опустил голову, чтобы избежать его взгляда. Он поднялся из кресла и принялся расхаживать по ковру от камина к окну и обратно, обходя мою недвижно торчащую фигуру на середине его маршрута.

Сделав несколько «челночных рейсов», Дон продолжил:

– Если бы ты был сам по себе, я обязательно отдал бы тебя кому надо. Но ты со мной. – Он поднял указательный палец левой руки, концентрируя мое внимание. – И потому спрос будет с меня. Вот так… Да, если все утрясется, я буду в большом выигрыше. Но это очень спорный вопрос. Это только в том случае, если никто меня не свяжет с этой смертью. Ты понял? Если же они каким-то образом зацепятся за тебя, будь уверен: ты расскажешь все, что было, и даже больше – это тебе не уголовный розыск!

Дон опять прервался, подошел к бару и, налив себе в рюмку коньяку, залпом выпил. Потом он вернулся ко мне и пристально посмотрел в глаза – пробуравил взглядом.

– Еще я думаю, зачем мне рисковать? Может, тебе лучше умереть? Кто даст гарантию, что ты не используешь это против меня? Потом, позже, когда все утрясется? Кто? – Тут он резко отвернулся и отошел к окну. И встал там, глядя на клумбы и раскачиваясь с пятки на носок.

Я молчал. Что мне можно было ответить? Буквально за три минуты меня сделали идиотом и ткнули носом в дерьмо.

Дон молчал долго. Я боялся помешать ему, ведь он что-то решал. Наконец, не оборачиваясь, он бросил мне через плечо:

– Значит, так. Пока не окончится разборка, будешь перемещаться только со мной или сидеть постоянно дома. У меня дома. – Он постучал пальцами по подоконнику. – Понятно?

– Ага, понятно, – быстро согласился я и с большим облегчением вздохнул. – А какая разборка?

Дон развернулся и смерил меня насмешливым взглядом.

– Мой френд, ты плохо представляешь себе механизм взаимодействия составляющих этой структуры. Устранение такого типа, как Беркович, неизбежно влечет за собой разборку непредсказуемого масштаба… Она обязательно будет, вот посмотришь. Если только уже не началась.

Насколько я понял, разборка набрала силу на следующий день. Головной офис фирмы располагался в красивом двухэтажном особняке, построенном в стиле барокко еще в позапрошлом веке.

В полуподвале особняка был оборудован первоклассный гриль-бар с дюжиной столиков, в котором мы обычно обедали. Вечером этот бар превращался в мини-клуб, этакий ночной «катранчик» для своих.

Я не любитель азартных игр. Можно играть с судьбой, твердо веря в свои силы, лицом к лицу с опасностью, что называется, когда исход ситуации зависит не столько от стечения обстоятельств, сколько от твоей личной подготовки, прозорливости, интуиции, если хотите.