Яхта вышла из гавани. Кавада с помощью Юити опустил в воду тяжелый оцинкованный железный выдвижной киль по оси лодки. Кавада был заядлым яхтсменом. Когда он управлял парусами, лицо его дергалось из-за невралгии больше, чем обычно; приглашенные пассажиры даже боялись, что крепко стиснутая в его зубах трубка вот-вот упадет в море. Трубка не выпадала изо рта. Яхта пошла в западном направлении, держа курс на остров Эносима. Над западной окраиной неба проплывал величественный облачный пейзаж. Стрелы солнечных лучей пронзали облака, как на картинах древних сражений. В воображении Сюнсукэ — высокоодаренном, но чуждом естественности — рисовались трупы воинов, лежащих вповалку в темно-синей океанской зыби.

— Юити изменился, — произнес Сюнсукэ.

— Вовсе нет, — отвечал Кавада. — Было бы лучше, если бы изменился. Такой же, как прежде. Он из тех, с кем не расслабишься, пока с ним не выйдешь в море или еще куда-нибудь. Как-то раз, это было в сезон дождей, я обедал с ним в «Императорском отеле». Потом мы пили в баре, туда в сопровождении иностранца вошел красивый мальчик, на котором была одежда точь-в-точь как у Юити. От галстука до костюма… Я присмотрелся хорошенько… Даже носочки у них были одинаковыми. Ютян и этот миленький мальчик поприветствовали друг друга глазами; было понятно, что они страшно смущены… Эй, Ютян, ветер изменился! Разверни парус вон туда! Вот так… Однако наихудшее случилось попозже — между мной и этим незнакомым иностранцем. После того как мы переглянулись с ним, мы уже не могли делать вид, что не замечаем друг друга. В тот день Юити был одет не по моему вкусу, но он очень хотел одеться именно так, поэтому мне ничего не оставалось, как согласиться, чтобы он нарядился в пошитый на американский манер костюм и галстук. У меня сложилось такое впечатление, что Юити и этот красивый мальчик словно бы сговорились выйти вдвоем в одинаковых костюмах. Весьма странный случай, не правда ли? Да вот невезение, они столкнулись друг с другом, когда дефилировали со своими патронами. А вы знаете, это своего рода признание в том, что между Юити и этим мальчуганом были любовные делишки. У этого красивого паренька лицо было беленьким, и выглядел он на удивление юно. Чистота его глаз, обаяние улыбки придавали его красоте такую силу жизнелюбия! Я, как вам известно, человек ревнивый, весь тот вечер пребывал в скверном настроении. В конце концов он все же изменил мне с тем мальчиком прямо на моих глазах! Ютян, вероятно, догадывался, что его оправдания еще больше навредят ему, поэтому сидел тихо-претихо, как камень. Первое время я негодовал, заваливал его попреками, но в конце концов сдался и стал заискивать перед ним. Ну, как всегда одно и то же с неизменным результатом! Я порой на работе побаиваюсь, какими глазами будут смотреть на меня люди, боюсь всех этих пересудов, если все вылезет наружу. Вы понимаете, сэнсэй, о чем я говорю? Если такой промышленник, как я, с огромной фирмой, тремя заводами, шестью тысячами акционеров, пятью тысячами служащих, с производительностью шесть тысяч только грузовиков в год, — если такой человек, как я, способный управлять всей этой махиной, оказался бы в своей частной жизни под влиянием женщины, то окружающие запросто поняли бы меня. Однако если бы они узнали, что мной понукает какой-то двадцатидвух- или двадцатитрехлетний студент, то этот мир поднял бы меня на смех. Мы не стыдимся своей аморальности. Мы боимся, что над нами будут насмехаться. Окажись президент автомобильной компании гомосексуалистом, в прошлые времена к этому отнеслись бы снисходительно, а в наши дни это вызывает насмешки так же, как если бы миллионер стибрил что-нибудь в магазине или несравненный красавец невзначай подпустил тухлого ветерка. Когда человека высмеивают в определенных рамках, то это можно считать проявлением любви к нему. Когда же насмешка выходит за эти рамки, то это уже ни для кого не простительно. А знаете ли вы, сэнсэй, почему третий президент германской сталелитейной компании Круппа совершил самоубийство перед Первой мировой войной? Любовь опрокинула все ценности, возобладала над его чувством достоинства и нарушила равновесие, на котором держалось его положение в обществе…

В этой затянувшейся жалобной тираде из уст Кавады с привкусом инструктажа или серьезной лекции Сюнсукэ не находил даже зазора, чтобы вставить словечко или хотя бы поддакнуть. Впрочем, в течение всего этого повествования, изобилующего руинами любви, яхта непрерывно скользила по водам, сохраняя равновесие благодаря искусству Кавады.

Юити растянулся нагишом на носу яхты, напряженно всматриваясь по курсу судна. Зная, что речь идет о нем, Юити продолжал лежать спиной к собеседникам — рассказчику среднего возраста и его стареющему слушателю. Казалось, что солнечные лучи скользили по его глянцевой спине, а все еще не загоревшая мраморная юношеская кожа излучала аромат летней зелени.

Кавада поворачивал «Ипполита» на юг, они приближались к Эносима. За их спинами где-то на севере, в искрящейся перспективе остался городок Камакура, Юити не вникал в разговор между двумя мужчинами, хотя говорили они исключительно о нем.

— В любом случае Юити изменился, — вклинился Сюнсукэ.

— Я бы не сказал. Почему вы так говорите?

— Я не знаю. Все-таки он изменился. Боюсь, что так и есть на самом деле, ну, на мой взгляд.

— Он стал отцом сейчас, однако он все еще ребенок. Он нисколечко не изменился в основе своей.

— Давайте не будем спорить. Вы знаете Юити намного лучше, чем я могу его знать, — сказал Сюнсукэ, тщательно натягивая одеяло из верблюжьей шерсти на свои больные невралгией колени, чтобы защитить их от морского ветра, и тут же ловко переменил тему разговора: — Кстати, меня очень заинтересовало то, что вы сказали сейчас по поводу соотношения аморальности и комичности в человеческих поступках. В настоящее время из нашего воспитания исключили зло, а в прежние времена оно подвергалось доскональному изучению. Метафизика зла умерла, осталась одна только комедийность. Вот такие дела! В этом есть что-то забавное, не правда ли? Чахлый, болезненный комизм… Эта болезнь нарушает баланс жизни. Однако если аморальность будет соблюдать свое достоинство, то равновесие в жизни не поколеблется. Право, эта логика может показаться странной, не так ли? Когда возвышенное дряхлеет, а комическое набирает варварскую мощь, то разве это не свидетельствует о том, что философия современности стала мелкотравчатой?

— Я отнюдь не рассматриваю аморальное как нечто величественное.

— Вы считаете, что зло, этот величайший делитель всего сущего, может быть простым и заурядным? — Сюнсукэ впадал в свой лекторский тон десятилетней давности. — В древней Спарте мальчики не наказывались за ловко совершенную кражу, поскольку считалось, что это развивает в них проворность, необходимую на поле сражения. Один мальчик украл лисицу, однако оплошал и был схвачен. Спрятав лисицу под одежду, он отрицал свой проступок. Лисица прогрызла мальчика до кишок. Тем не менее он продолжал отнекиваться и умер, не закричав от боли. Вы, возможно, сочтете, что эта трогательная история, достойная всякой похвалы, повествует о том, как стойкость духа искупает провинность, а также о возмещении добродетели, потерянной из-за воровства. Вовсе нет. Спартанский мальчик застыдился того, что разоблачение его необычайного порока было низведено к заурядному преступлению, вот и умер. В нравственности спартанцев присутствовало чувство эстетизма, и это не могло быть исключением для Древней Греции. Изысканное злодеяние намного красивей, чем топорная доброта, а следовательно, добродетельней. Древняя мораль отличалась простотой и строгостью, и потому великолепие всегда было на стороне утонченности, а юмор придерживался грубости. В наши дни, однако, мораль отделилась от красоты. Благодаря низменным буржуазным принципам мораль заняла позицию посредственности, так сказать, «золотой середины». Красота стала напыщенной, старомодной и в той же степени возвышенной, как и комичной. И чему отдать предпочтение, это уже не имеет значения в наши дни. Однако, как я говорил раньше, фальшивый модернизм и псевдогуманизм распространяют еретические доктрины украшательства человеческих недостатков. Искусство нового времени, начиная с Дон Кихота, имеет тенденцию к прославлению комедийности. Вы, господин Кавада, как президент автомобильной компании, возможно, не стали бы возражать против вашей гомосексуальности при всем ее комизме, если бы эта комичность была обращена в культ обожания. Короче, что смешно, то и красиво. Чем меньше вы способны сопротивляться своим склонностям при вашем воспитании, тем больше это вызывает радостное ликование в обществе. Прежде ты должен быть сломлен, чтобы затем стать явлением современности, заслуживающим уважения…