Машина проехала через ворота храма Дайгодзи, остановилась у входа в Самбо-ин[43]. В скверике перед садом с прославленной плакучей сакурой хозяйничала зима — заботливая распорядительная зима, устроившая все на свой лад, по своей прихоти. Когда они поднимались к парадным дверям с размашистыми иероглифами «Голубой Феникс» на одной створке и когда их проводили к стульям на солнечной стороне павильона, это впечатление усилилось еще больше. Этот сад был так аранжирован искусственной зимой, так просчитан, так абстрактен, так оформлен, так скрупулезно распланирован, что настоящей зиме некуда было втиснуться. Изящный облик зимы ощущался в каждом камне, в каждом утесе. Островок посреди сада украшала фигурная сосна; на юго-востоке застыл маленький водопад. Рукотворный горный хребет, возвышавшийся на южной стороне, покрывали вечнозеленые деревья, благодаря которым даже в этот сезон не ослабевало впечатление, будто сад продолжается в глубине рощи.

В ожидании, когда появится настоятель храма, Сюнсукэ не преминул обрушить на Юити, своего единственного слушателя, пространный комментарий о том, что сады в различных храмах Киото стали наиболее откровенным выражением эстетических воззрений японцев. Вот взять хотя бы композицию садов или картины любования луной «цукими» во дворце Кацурарикю — наиболее типичный пример; или взять хотя бы изображение диких гор и глубоких ущелий на задворках павильона Сёкатэй — в этих чересчур искусных копиях пейзажей, высокохудожественных артефактах, в этом стремлении перещеголять саму природу наличествует факт ее предательства. Между природой и произведениями искусства затаился родственный людям мятежный дух противоречия. Этот мятеж вещей рукотворного происхождения против природы равносилен супружеской неверности женщины. Эти произведения искусства глубоко лживы, многие из них рядятся в жеманные формы и проституируют на том, что они якобы отражают природу как она есть. Однако нет такого духа в искусстве, который посмел бы требовать оценки, равнозначной оценке природы. Дух скрывается в природной материи, и в садах камней, и в ландшафтных садах. В то же время материя, какой бы твердой она ни была, разъедается изнутри самим духом. Таким образом, насилие над материей, сексуальное надругательство над ней совершается духом повсеместно; и сады с искусственными пейзажами тоже становятся вечными невольниками духа, который покушается на исконные функции материи, не стремящейся к созданию садов. Все эти прославленные старинные сады накрепко стянуты веригами вожделения к невидимой и вероломной женской плоти так называемого искусства; есть мужчины, которые забыли свою воинственную миссию; мы наблюдаем за их союзом с нескончаемым отчаянием, на наших глазах протекает их апатичное супружеское существование…

Пришел настоятель монастыря. Он выразил сожаление, что их переписка с Сюнсукэ прервалась. Затем провел обоих в другое помещение и по настойчивой просьбе Сюнсукэ достал записки — в этом эзотерическом храме они хранились в глубокой тайне. Старый писатель хотел показать их Юити.

На колофоне свиток датировался первым годом Гэнко[44]. Это были потаенные записки под названием «Тигоно соси»[45] эпохи императора Годайго[46]. На татами, залитых зимним солнцем, они развернули свиток с картинками. Юити не осилил предисловия, тогда Сюнсукэ надел очки и стал без затруднений читать:

Это незамысловатое и откровенное предисловие сопровождалось гомоэротическими картинками, исполненными забавного и безыскусного сладострастия. Юити с любопытством разглядывал сцену за сценой. Сюнсукэ вспомнил мальчика с таким же именем Тюта из повести «Разбитая тушечница», в которой рассказывалось, как один милосердный принц взял на себя вину семьи своего вассала. У него была такая сила характера, что до конца дней своих он не проронил ни слова, но по этому краткому повествованию можно понять, что его связывала какая-то клятва. Вероятно, это имя — Тюта — стало нарицательным в Средние века и вызывало у людей той эпохи двусмысленную улыбку…

Эти академические ребусы не выходили из ума Сюнсукэ, когда они возвращались на таксомоторе. Когда они неожиданно столкнулись с четой Кабураги в фойе гостиницы, все праздные мысли тотчас вылетели из его головы.

— Вы удивлены? — вопрошала госпожа Кабураги, вынимая руку из норкового манто.

Из-за ее спины с натужным спокойствием поднялся Нобутака. Эти пожилые люди неуклюже замялись. Один только Юити чувствовал себя раскованно. Он вновь с легкостью уверился в своей экстраординарной силе.

Поначалу Сюнсукэ не мог сообразить, что на уме у этих голубков. Раздумывая над первым впечатлением от этой встречи, он напустил на себя величаво-натужный вид — что случалось с ним всегда, когда он витал в облаках. Раскусить эту парочку ему помогла профессиональная проницательность новеллиста: «Сколько знаком с ними, а такими дружными вижу их впервые. Похоже, что сообщники плетут козни».

А фактически чета Кабураги сблизилась совсем недавно. Возможно, из чувства неловкости, что каждый из супругов использовал другого ради того, чтобы поживиться Юити; или, возможно, из взаимной услужливости и благодарности эти сообщники стали более обходительными друг с другом, чем когда бы то ни было. Муж с женой, невозмутимые, владеющие собой, засиделись по разные стороны котацу[47] до глубокой ночи — матримониальный дуэт, будто воссоединившийся на почве обоюдного размягчения мозга; они обменивались скучающими взглядами, почитывали то газеты, то журнальчики; зазвучи под потолком какая мошка, они одновременно смотрели туда, встречались глазами и щерились в улыбке.

— В последнее время ты стала нервной.

— И ты тоже.

После этого обмена репликами они впадали без внятной причины в смятение, не в силах совладать с собой некоторое время.

И еще одна невероятная метаморфоза случилась с госпожой Кабураги: она сделалась прилежной хозяюшкой, и в те дни, когда Юити наведывался к ним по делам фирмы, ей обязательно нужно было хлопотать по дому, чтобы угостить его сладостями собственноручного приготовления или всучить ему вязаные носки.

Смешнее некуда было для Нобутаки застать свою жену за вязанием, и, воодушевленный ее трудами, он нарочно прикупил для нее ворох шерстяных импортных ниток, зная наверняка, что она рано или поздно свяжет для Юити жакет, и тоже заделался добрым муженьком, держал мотки обеими руками, пока жена сматывала пряжу в клубки. Холодная сладость этих занятий была ни с чем не сравнимой.

Хотя чувства госпожи Кабураги стали уж больно очевидными, она до сих пор не получила ни малейшего дивиденда от своей любви, однако душа ее оставалась при этом безмятежной и просветленной. Во взаимоотношениях между супругами возникло нечто противоестественное: она запаздывала в любви, а он даже не старался уязвить свою супружницу этим неуспехом.

Ее непоколебимое спокойствие поначалу страшно нервировало Нобутаки. Он подумал, что жена и Юити, вероятно, уже успели схлестнуться на любовном поприще. Правда, спустя некоторое время он понял, что опасения его были мнимыми. Ее непривычная манера скрывать от благоверного свои сердечные переживания — жена поступала так инстинктивно только в том случае, если и впрямь по-настоящему влюблялась, — была родной сестрой эмоций Нобутаки, вынужденного тщательно хоронить в своем сердце любовь по причине ее постыдности, ее горестности, ее безжалостности, ее запретности. Из-за этого в итоге Нобутака иногда оказывался во власти рискованного искушения: его так и подмывало посплетничать с женой о Юити; и если жена перехваливала красоту Юити, он впадал в беспокойство по поводу того, чем это занимается Юити по будням; и как заурядный муж, ревнующий к любовнику свою жену, он скверно отзывался о нем. Когда они прослышали о внезапном путешествии Юити, муж и жена сплотились еще крепче.