Легкости сердца своего он не находил подобающего объяснения, а потому списывал его на счет профессионального любопытства. Стареющий писатель, уже растерявший литературное дарование, сам застыдился своей фальшивой горячности. Сколько раз за эти последние десять лет переполняли его творческие импульсы — прилив за приливом! Сюнсукэ хватался за перо, но дальше одной строчки перо его не продвигалось. Вот когда он стал проклинать свое вдохновение, от которого оставалось гнетущее чувство неоплаченных по счетам долгов. В дни молодости творческие позывы, словно болезни, преследовали его по пятам, а ныне они заглохли и стали на потребу его бесплодного изголодавшегося любопытства.

«Какой красавец все-таки этот Юити! — Старый писатель издали подглядывал за ним, сидя на своем стуле, и предавался размышлениям. — Среди тех четырех-пяти юных красавцев только он и выделяется. Красота оставляет ожог, когда к ней прикасаешься руками. Немало гомосексуалистов, должно быть, обожглись по его милости… В странное сообщество вошел я, будто меня впихнули в него. Изящный такой толчок получился. Что до меня самого, то я здесь всего лишь соглядатай — как всегда. Мне понятно теперь чувство неловкости всех этих шпионов, разведчиков, агентов. Их деяния не подвластны желаниям. Так что любой их поступок, совершенный из патриотических побуждений, в сущности, пропитан подлостью…»

Юити стоял в окружении троих парней, которые вытащили из-под пиджаков свои новенькие галстуки и щупали их друг у друга — словно хвастающие воротничками нижнего кимоно молоденькие гейши-подружки. Электрический патефон непрестанно наигрывал слишком шумную танцевальную мелодию. Эти мужчины были более дружелюбны, чаще трогали друг друга за плечи и за руки, чем обычные мужчины.

Сюнсукэ размышлял: «И в самом деле, гомосексуальные мужчины преследуют своей целью чистое наслаждение. И эксцентричные отклонения, какие бывают в гомоэротических изображениях, есть не что иное, как проявление чистого страдания. Эти движимые отчаянием мужчины, не способные обесчестить, очернить, запятнать своего партнера, обречены на исполнение прискорбных фигур любви…»

В это время у него на глазах произошла смена позиций. Юити пригласили за столик двух иностранцев. Вместо ширмы их столик отделялся от столика Сюнсукэ аквариумом с плавающей пресноводной рыбой. В аквариуме была замаскирована зеленая лампа, просвечивающая сквозь заросли водорослей. На лице одного иностранца с лысой головой отражались световые разводы. Его спутник, тоже иностранец, был гораздо моложе и, похоже, представлялся его секретарем. Пожилой мужчина не говорил по-японски, и этот секретарь переводил весь разговор с Юити. И бостонский английский пожилого иностранца, и беглый японский его молодого секретаря, и односложные ответы Юити — все достигало ушей Сюнсукэ.

Сначала мужчина угостил Юити пивом, а затем принялся нахваливать его красоту и молодость. Его цветастые выражения в переводе звучали выспренно. Сюнсукэ прислушался. Стало понятно, о чем примерно шла речь. Этот пожилой иностранец оказался коммерсантом. Он подыскивал молодых симпатичных японцев себе в компаньоны. Ему нужен был помощник, чтобы заниматься подобной работой. Нынешний секретарь рекомендовал своему работодателю много разных молодых людей, но никто из них не приглянулся ему. По правде говоря, он наведывался сюда уже несколько раз. Сегодня вечером впервые обнаружил свой эталон юноши. На первых порах, сказал он, их отношения могли бы остаться платоническими, а в дальнейшем — как получится и как пожелает Юити.

Сюнсукэ уловил странную разноголосицу между словами этого господина и их интерпретацией. В переводе позиции подлежащего и определения были намеренно стушеваны, отчего суть стала казаться несколько замысловатой, а манера высказывания кокетливой. У секретаря был решительный профиль, как у германца. Тонкие губы его издавали свистящие и сухие звуки японской речи. Сюнсукэ посмотрел под стол и онемел. Ноги юного секретаря переплетались с левой лодыжкой Юити. Второй иностранец, кажется, не подозревал о таком нахальном заигрывании.

Наконец пожилой иностранец догадался, в чем тут дело. Секретарь не врал, когда переводил, просто он был на один шаг впереди своего босса в стремлении добиться расположения Юити.

Как же называется это невыразимое никаким словом тягостное чувство, которое навалилось сейчас на Сюнсукэ? Он вглядывался в тень от ресниц, упавшую на скулы Юити. Эти длинные ресницы, навевавшие мысли о том, как красиво смотрелись бы они в постели, вдруг затрепетали. Взгляд юноши, сияющий радостью, окинул стареющего писателя. Сюнсукэ вздрогнул. И снова еще крепче защемило в сердце какое-то странное, подозрительное отчаяние.

«Уж не заревновал ли ты? — вопрошал себя Сюнсукэ. — Будто тлеющие угли зачадили у тебя в груди…»

Он вспомнил каждый нюанс того тягостного чувства, когда много лет назад в дверях кухни на рассвете застал свою распутную жену за изменой с молочником. Та же тяжесть в груди и безысходность. В этом чувстве — из всех идей этого мира — единственной ценностью, единственным утешением стала его собственная уродливость.

Это называется ревностью. Щеки этого мертвяка вспыхнули от стыда и гнева.

— Чек! — раздался его пронзительный голос.

Он встал.

— Какое пламя ревности распалило этого старичка, — шептался Кимитян с Сигетяном.

— А Ютян с причудами. Интересно, во сколько лет он подцепил этого старикашку?

— Старик приплелся сюда вслед за Ютяном, — не без враждебности подпевал ему Сигетян. — И вправду наглый старик! С гонором пришел сюда…

— Судя по виду, клиент он выгодный.

— Чем он занимается? Деньжат, должно быть, водится у него немало.

— Может, шишка какая-нибудь из муниципалитета?

У дверей Сюнсукэ понял каким-то чутьем, что Юити поднялся и молча пошел следом за ним. На улице Сюнсукэ выпрямился и похлопал себя по плечам сначала одной, а затем другой рукой.

— У вас плечи занемели? — мягко и спокойно прозвучал голос Юити.

Он давал понять Сюнсукэ, что открыт для него всей душой.

— И с тобой случится когда-нибудь то же самое. Стыд имеет свойство постепенно проникать внутрь тебя самого. Когда молодые люди стыдятся, у них краснеет кожа. Мы же чувствуем стыд плотью, костями. Мои косточки горят, потому что меня причислили к этому гомосексуальному братству…

Некоторое время они шли плечом к плечу, пробираясь сквозь толпы прохожих.

— Вы недолюбливаете молодежь? — Юити произнес это внезапно для себя самого.

Сюнсукэ не ожидал такого вопроса.

— С чего ты взял? — оскорбился он. — Не любил бы я молодежь, не притащил бы сюда свои старые кости.

— И все-таки вы не любите молодых! — заключил Юити.

— Молодость не блистает красотой. «Красивая юность» — это всего лишь докучливая заезженная фраза. Моя юность была отвратительна. Тебе этого не понять. В юности я желал заново переродиться.

— И я тоже, — сказал Юити, склонив голову.

— Ты не смеешь так говорить! Этими словами ты нарушаешь своего рода табу. Тебе судьбой велено ни в коем случае не произносить такие слова. Кстати, не помешал ли я поспешным уходом твоим отношениям с тем иностранцем?

— О нет! Вовсе нет! — беспечно воскликнул юноша.

Время близилось к семи. После войны магазины закрывались рано, поэтому в этот час на улицах был наплыв людей. Из-за глубокого вечернего тумана отдаленные магазинчики очертаниями походили на литографии на медных пластинах. В ноздри вторгался назойливый запах сумеречных улиц. В это время года особо тонко чувствовались запахи — фруктов, фланели, типографской краски свежеизданных книг, вечерних газет, стряпни, кофе, ваксы для обуви, бензина, маринадов… Все это смешивалось и создавало прозрачную картину торговой улицы. Грохотали электрички на эстакаде, заглушая их разговор.

— Вон там обувной магазин, — указал старый писатель на яркую нарядную витрину. — Этот дорогой магазин называется «Кирия». Кёко заказала здесь танцевальные туфли, сегодня вечером они будут готовы. Кёко подойдет за ними к семи часам. Я хочу, чтобы ты прогуливался здесь, рассматривая мужскую обувь. Кёко весьма пунктуальная дама. Когда она войдет, изобрази удивление, скажи просто: «О?!» А после пригласи ее на чашечку чаю. О дальнейшем она позаботится сама.