Мы вышли из лесу; до нас уже доносился школьный гомон — пора было подумать о том, как уберечь Хиггинса от нежелательных контактов.

Есть у нас в классе два человека, которые постараются перехватить у меня новичка. Эти люди прямо-таки прилипают к новичкам, с первого же дня им завтраки свои суют, тетрадки для списывания подсовывают. Один из них, Славка Гудин, — ужасный подлиза, ему все равно, к кому подлизываться, всем уже его подлизывание надоело, поэтому новичок для него — бесценный человек. Другой, Валерка Зякин, дня не может прожить, чтоб не устроить кому-нибудь пакость. Для него новичок — тоже находка, он с новичками устраивает себе полноценную дружбу. До первой пакости, конечно. И вообще, к новому человеку в классе проявляют интерес: есть такие, что любят повыспрашивать, потрогать значок на новом человеке или хотя бы пуговку. А это не очень приятно, когда твоего человека руками трогают.

— Хиггинс, — сказал я, — в нашем классе такой народ! Ты держись поближе ко мне. Вот увидишь, что это за народ. На вид безобидные, но могут кое-что устроить.

«Пусть будет немного испуганный», — решил я.

Когда мы входили во двор, к нам подскочил Валерка Зякин. Я оттер его плечом.

— Это ты мне вчера пакость устроил?

— Какую? — спросил он. На всякий случай он решил держаться от меня подальше.

Мы прошли по школьному двору на виду у всего нашего класса и встали в строй между телефонщиками и пшенками. Я поправил Хиггинсу воротник рубашки — пусть все видят, что я покровительствую новенькому. «Рубашечку мы ему заменим, — решил я. — Отведу его к своему парикмахеру, пусть он ему сделает круглую голову. Остальное сойдет».

— Посмотрите, что за человек! — сказал я телефонщикам. — Вы поняли?

Телефонщиков я не опасался: человек в таких одеждах их не заинтересует. Вот если бы на Хиггинсе была замшевая курточка или фирменные джинсы… Горбылевский кивнул Хиггинсу, Марат Васильев пожал руку и проговорил: «Понятно!» А Мишенька изобразил: что тут особенного — очкарик. Он не хотел отвлекаться. Он рассказывал о поездке за город на новых «Жигулях», о том, как они всех обгоняли, даже интуристов, о том, как отец его здорово вырулил в трудном месте. В Мишенькином рассказе, как всегда, было до черта вещей: два автосифона, оранжевая палатка, необыкновенные ласты и маска, японский «транзистор», немецкая зажигалка, три пары светозащитных очков, газовая плитка с баллонами, он даже два раза упомянул о золотой брошке своей мамы. Я не в восторге от нашей компании: кроме телефонных разговоров, у нас ничего не получается, хоть мы без конца говорим о каких-то делах, записываем время, торопимся. Когда же мы встречаемся, то от скуки обзываем друг друга шакалами, шавками, крохоборами, жлобами, пинаем друг друга ногами. Все это мы делаем под музыку Мишенькиного магнитофона — вечно он его с собой таскает. Вот пшенки — другое дело. Это удивительное содружество! Они умеют придумывать, и им всегда весело. Однажды они закончили учебный год с одинаковыми оценками у всей четверки. Такого никогда на свете не было и больше не повторится! Они называют друг друга АИ (Альберт Иванов), ЛБ (Леонид Баталин), ВМ (Владимир Михалюк) и СП (Сергей Подавалкин). Все они коротышки, самые низкорослые в классе, дохляки, сидят они вместе занимают две парты у окна — и ходят в обнимку. Я бы с удовольствием с ними подружился, но не подхожу по росту.

Пока я наблюдал за Мишенькой и придумывал, как бы пресечь его хвастовство, у меня похитили человека, которого я подобрал себе в друзья. Не знаю, как это получилось: рядом со мной оказался АИ, а Хиггинс стоял на его месте в окружении пшенок. СП одаривал его лесными орешками — можно было подумать, что пшенок не четверо, а пятеро: Хиггинс был одного роста с ними и вообще здорово на них похож. Я попытался его отбить.

— Сэр! Хиггинс! — кричал я. — Сейчас я вас освобожу.

— «Сэр»! — передразнивали меня пшенки. Они выстроили заграждение, щипались, щекотались, тыкали пальцами в меня, как копьями. И хотя я стал почти что каменным, я не выдерживал, отскакивал, а один раз даже по-девчоночьи взвизгнул. Когда пшенки вместе, это хищники. Тут никто из них уже не помнит, как они позорно улепетывают от меня, когда мы один на один встречаемся. Телефонщики и не подумали меня защищать.

А Хиггинс? Он так себя вел, как будто это шуточки, а не серьезная борьба за человека. Он делал вид, что собирается убежать. Пшенкам эта игра нравилась, они кричали: «Куда! Куда! Ах, озорник! Пострел!» И до чего же они додумались! Один из пшенок по-баскетбольному водил руками вверху, караулил Хиггинса, как воробья, другой пшенка опасался, что Хиггинс кошкой прошмыгнет, — он у самой земли преграждал ему дорогу. Нет, с пшенками не соскучишься.

— Дербервиль, иди сюда: тут орешки. — Сказал это Хиггинс для приличия: на меня он не смотрел, выковыривал зубом ядрышко из скорлупы.

«Может, из-за орешков он с ними? — подумалось мне. — Поест и вернется. Может, он лесные орешки так любит, что не может совладать с собой?» Я чуть было не крикнул ему: «Хиггинс, да у меня этих орешков дома сколько хочешь!» Но все же не выговорились эти слова. Нет, дело тут не в орешках было. Уж очень низко ставил меня Хиггинс. Вроде прохожего я для него был. Не придавал он мне значения. С пшенками ему интересней.

Вот что значит плохо себя преподнести!

Я все-таки решил бороться до конца: ведь нужный человек! Верну — и все тут! Я понимал, что трудно будет это сделать: после первого звонка мы расходимся по классам строем.

Так и вышло. Сначала директор отбарабанил свое «в этот солнечный, праздничный день», хотя солнышко в это время и спряталось за тучку; потом нас поздравила с началом учебного года старейшая учительница школы (голос у нее, конечно, был взолнованный, и он дрогнул, как всегда, на словах «дорогие дети», «родная школа» и «наши традиции»); как только она закончила, вышел вперед военрук, и я стал следить, когда у него покраснеет лицо, — оно и на этот раз покраснело раньше, чем он начал выкрикивать команды; под трум-ту-ру-рум (барабаны) и ту-ту-ту (горны) мы двинулись строем… Но тут произошло незапланированное: какой-то первоклассник на школьном крыльце, как на сцене, упал пузом на свой шикарный букет — все радостно грохнули.

Пшенки утащили Хиггинса с собой, посадили его за свою парту, третьим между ЛБ и АИ. Подступиться к ним было невозможно. Тогда я стал обдумывать и понял, что главное сейчас — сделать так, чтобы Хиггинса посадили со мной за одну парту. У нас в классе было только одно свободное место — на последней парте: там сидит малоуважаемый человек Шпарага. Он выделяется только тем, что его папа выступает на всех родительских собраниях. Многим родителям его выступления нравятся. С неделю после выступления своего папы Шпарага ходит по школе с выпяченной грудью и с руками за спиной — то на одном этаже, то на другом, чтобы все, кому это интересно, могли посмотреть на человека, у которого папа так замечательно выступает. Иногда я собираю телефонщиков и подхожу к Шпараге с разговором о его необыкновенном папе. Я спрашиваю, не знает ли он, о чем его папа собирается говорить на следующем родительском собрании. Шпарага серьезно и радостно отвечает, что не знает, что это для него самого секрет, но, если узнает, обязательно мне сообщит.

— Смотри же, Шпарага, — говорю я. — Ты обещал! Нас это очень интересует. — И подмигиваю телефонщикам.

Что же выходило? Если Чувала пересадить к Шпараге, то классному руководителю ничего не останется, как посадить Хиггинса рядом со мной. Я вспомнил, что стал почти каменным, и тяжелыми шагами подошел к Чувалу.

— Слушай, Чувал, — сказал я, — в прошлом году я тебя пригласил сидеть со мной, так ведь? А в этом году я хочу сидеть с новеньким. Давай садись со Шпарагой. Какая тебе разница?

Чувал расстроился и сразу стал похож на того чудака, который по ночам с крыши луной любуется.