— Да хранит нас Высокий Смысл! — воскликнул Лопух-у-дороги, хрустя в волнении пальцами. — Признаться, я тоже мучительно и подолгу об этом размышляю. Неужели за этим стоит наше корыстолюбие? Неужели мы заражены мелочными соображениями?

— Еще как! — ответили мы беспощадно. — Мы подогреваем в простодушном барахляндце страсть к вещам и попрошайничеству. И во имя чего? Нашей низменной потребности дарить материальные ценности!

— Это так! — горько согласился Лопух-у-дороги.

Он нам признался, что сам недавно раздарил портфель пуговок, анализируя при этом свое душевное состояние. Но это не самое страшное: ему стало известно, что многие лопушандцы понуждают барахляндцев совершать поступки, которые они сами совершить не могут. Вот только вчера его сосед, Лопух-под-солнцем, за три пуговки склонил одного барахляндца, чтобы тот обозвал его, Лопуха-у-дороги, тупицей.

— Вы понимаете, что это значит? — спросил Лопух-у-дороги. — Это самая изощренная форма эксплуатации.

Мрачное подполье лопушандской души открылось нам. Мы тут же высказали сорок три соображения по поводу открывшегося. Лопух-у-дороги ответил двумя возражениями на каждое из наших соображений. Он упрекал нас в том, что, гонясь за истиной, мы забываем о Высоком Смысле. А в кого мы все превратимся, если перестанем поверять каждую нашу мысль Высоким Смыслом?

Мы дискутировали трое суток, выбрасывая пивные бутылки в сад через окно. Выяснилась какая-то общность наших позиций: и мы и Лопух-у-дороги сходились на том, что проблема эта очень сложная и что презрительное отношение к лопушандцам противоречит Высокому Смыслу. Мы закончили дискуссию усталые, но довольные: хотя истина была еще далеко, мы, несомненно, к ней приблизились.

К следующей дискуссии с двумя лопухами — Лопухом-за-окном и Лопухом-над-колыбелью — мы готовились три месяца: очень трудно было сформулировать наши соображения так, чтобы не пострадал Высокий Смысл. Мы с Чу уже понимали, что не сможем покинуть Лопушандию раньше, чем отыщется истина. И чтобы подбодрить себя, мы после целого дня работы говорили:

— Вы чувствуете? Она сегодня приблизилась.

Но однажды, когда мы оттачивали сто восемьдесят шестое наше соображение, Чу сказал:

— Егоров, вы, конечно, уже поняли, что нам никогда не покинуть Лопушандию? — И он заплакал. Я кивнул и тоже заплакал.

— В конце концов, Чу, — сказал я, — это наша планета. Ведь мы настоящие лопушандцы.

Он согласился со мной, но тут же признался, что иногда ему нестерпимо хочется на Барахляндию, где с тебя сдерут последний пиджак, где можно за пуговку выпить и поесть, подружиться и расстаться всего за один час, где не отличают своекорыстия от бескорыстия, где никаких сложностей и где никому не приходит в голову, что существует Высокий Смысл.

— Чу, — сказал я, — меня тоже туда тянет. Не означает ли это, что все мы немного барахляндцы?

Так родилось сто девяносто четвертое, самое беспощадное наше соображение.

Наша дискуссия с двумя Лопухами собрала большую аудиторию. Она проходила блистательно. Но на исходе третьих суток, когда мы с Чу добрались до сто девятого нашего соображения, ни на минуту не забывая о Высоком Смысле, перед нами предстали наши жены. Разгневанные, с руками в бока, они смели сто девятое наше соображение всего несколькими фразами:

— Мы воспитываем детей! Мы сбились с ног по дому! А они здесь едят бутерброды и распивают пиво!

Мы спрятались от них в собственные мысли, но они тут же восстановили контакт с нами при помощи щипков и щекотания.

— Уши себе отрастили! — было сказано нам, когда мы объявились из нашего укрытия. — Не мужья, а летучие мыши!

За уши они нас вывели из дискуссионного зала. Что мы могли? Мы заковали себя в броню иронии. Мы улыбались: вот она жизнь! Мы смеялись над собой, над женами, над обстоятельствами — а что еще может сделать лопушандец, вышибленный из своих мыслей?

Через неделю мы орудовали пылесосами и помогали делать уроки нашим детям, а нашим женам удалось благодаря этому выкроить время на посещение парикмахерской и косметического салона. Лопушандская ироничность все еще кривит мои губы. И все же надежда добраться когда-нибудь до истины не покидает меня. Да поможет мне Высокий Смысл!

Я прочитал эту историю и вспомнил, как папа часами спорит со своим закадычным другом Петей Башем, как они во время этих споров едят бутерброды и пьют пиво, — папа смеялся и над лопушандцами, хотя и понимал, что на всю жизнь останется лопушандцем.

Итак, мама обзвонила всех наших приятелей, но никто из них не сказал: «Между прочим, твой муж у нас ночевал». Стало ясно: папа находится у своей мамы, у моей бабушки номер два, — мы опасались козней.

Бабушка номер два не похожа на бабушку номер один: она не умеет вкусно готовить, не называет меня «внучек», иной раз даже забываешь, что она родной человек.

Как-то бабушка номер один ей сказала, что папе должно нравиться жить в нашем доме — в коврах. Бабушка номер два на это ответила, что у нее он рос без ковров, но зато всякому видно, что он честный человек.

— Здесь в честности тоже разбираются, — заметила бабушка номер один, но бабушка номер два так хмыкнула, как будто большей нелепости ей слышать не приходилось.

Ужасно неделикатно получилось: можно было подумать, что в нашем доме вообще о честности не слышали. По-моему, обе мои бабушки смешные: одна носится со своей честностью, другая — со своими коврами.

По дороге в школу я встретил десятиклассника, у которого отец защитил докторскую диссертацию. Раньше, когда он мне попадался на глаза, я говорил себе: «Ничего, у нас тоже есть тема». Но теперь мне было ясно: нашу недиссертабельную симпатюшку понимающие люди вряд ли темой признают. Для них это не тема, а наши разбитые надежды. Я пригляделся к десятикласснику: до чего самоуверенный! Нет, не признает.

В школе я был весел. На перемене я притоптывал ногой и насвистывал. Я уверен: никому из моих недоброжелателей не пришло в голову, что у нас дома неблагополучно. Только одна Света поняла. Она спросила:

— Что у тебя случилось?

— Как ты догадалась? — спросил я.

— Еще бы не догадаться! У тебя нога дергается, а губы судорогой сводит.

— Тебе я могу сказать, — ответил я. — Больше никому! Мы хороним тему. Дом трещит и может развалиться.

— Я поняла, — сказала она, — хоть ты и говоришь загадками.

Прямо из школы я помчался к бабушке номер два. Я не застал ни ее, ни папы, ни бабушкиного малосимпатичного соседа, который, когда открывает мне дверь, то всегда дает понять, что я ему надоел своими звонками.

Я позвонил домой и спросил, не возвращался ли папа. Бабушка не ответила, а велела мне идти обедать. Но я и не подумал возвращаться в дом, который стал совсем унылым. Я вспомнил о Танюшке, о том, что на дереве в ее саду еще остались несорванные яблоки. Но дело, конечно, не в яблоках было: я решил поближе посмотреть, что это за жизнь такая — без отца.

Танюшка мне обрадовалась. Она сказала:

— Ты нас совсем забыл — дед все время спрашивает о тебе.

Яблок на дереве осталось совсем мало. Я управился за десять минут. Я сказал Танюшке:

— Хорошо бы посмотреть, как вы живете.

Она повела меня в дом.

Оказалось, Танюшкин дед чуть ли не обижался на меня. Это выяснилось потом, когда мы поели печеной картошки и сыграли партий пять в домино.

— Ты не понимаешь старых людей, — сказал он. — Ты ушел — и забыл. А я помню.

— Да, — сказала Танюшка. — Я тоже. Мы в игру играли, будто ты к нам пришел и делаешь у нас уроки. Мы тебе не мешали.

Тогда я спросил Танюшкиного деда, почему это он ни разу из дома не вышел, когда я у них во дворе бывал. Он ответил, что никому не навязывается. Вот если бы я вошел и представился, тогда другое дело. Очень он мне показался обидчивым и церемонным. Но такой уж это дом.