— Отлично, Хиггинс! — прервал я. — Только ведь ты не секретарь его, правда? Пусть он сам возьмет трубку.

Я не сомневался, что Хиггинс уже передал трубку Чувалу, но даже сопения не было слышно. Я знаю немного Чувала: он стоит на другом конце провода и злится, что его заставляют разговаривать, когда ему не хочется. Мое телефонное чувство подсказало мне, что сейчас он может повесить трубку.

— Чувал, — сказал я, — не вздумай вешать трубку. Тебе все равно не обойтись без дельного совета. Что у тебя за трудности? Я с готовностью тебя выслушаю.

Бубнящим голосом, через силу Чувал стал говорить, что вопросы, с которыми он хочет ко мне обратиться, могут показаться странными. Тон его был непочтительным. Можно было подумать, что это я прошу у него каждый день советов и уже до чертиков ему надоел. Но все равно я ликовал: очень я хотел этого звонка.

— Ты зря беспокоишься, — сказал я. — Когда человек обращается ко мне за советом, я его внимательно выслушиваю, а не гогочу, не строю рожи и не подмигиваю: я понимаю, что такое ценный совет. Эта штука хоть и не стоит денег, но как много она значит! Ты вот что, Чувал, иди-ка лучше ко мне, и мы поговорим с глазу на глаз. Представь, что я доктор, а ты пациент. Какие могут быть секреты от доктора?

— Хорошо, я приду, — сказал Чувал строго.

Через десять минут он с Хиггинсом появился у меня. Он то смущался и мямлил, что хочет поговорить со мной о важном, но как бы мне не показалось, что это ерунда, то злился и бубнил, что сам бы он не пришел, что это Хиггинс его заставил, потому что считает меня хорошим советчиком.

— Чувал, — стал успокаивать я его, — я же не варвар! Садись и говори. Как доктору, понял?

Он сел в кресло, но к разговору все не приступал, а опять начал злиться. Уж не знаю, на кого и из-за чего. Я придумал, как заставить его заговорить: я принес из другой комнаты стул и уселся на этот стул напротив Чувала.

— Слушаю тебя.

— Понимаешь, Быстроглазый… — Чувал решил с неприятным делом покончить побыстрей и перешел на такую скороговорку, что не стало в его речи слов, а были одни предложения: — Понимаешь, Быстроглазый, в нашем доме живет очень симпатичный старичок — поляк Эдуард Казимирович. Так вот, когда тепло, я с ним здороваюсь, а когда холодно, у меня не получается. Это мне жизнь отравляет. Что ты на это скажешь?

— Ты видишь, Чувал, я не смеюсь, — сказал я. — И должен признаться, твой рассказ меня заинтересовал. Только ты уж слишком быстро принялся за дело. Ты хочешь сам себя перегнать. Притормози и толково объясни, почему это не при всякой температуре ты можешь здороваться с польским старичком.

— Потому что, когда холодно, ходят в шапках, — чуть помедленней объяснил Чувал.

— Ты видишь, я не смеюсь, — сказал я Чувалу. — Так что же ты так смущаешься? Внимательно слушай меня. Я вижу, что без моих наводящих вопросов толку не будет.

Я стал задавать наводящие вопросы, и вскоре все выяснилось. Оказывается, польский старичок снимал перед Чувалом шляпу и раскланивался. Чувал раз попробовал снять перед ним шапку, но сразу же передумал: уж очень неловко получалось — так и осталась на голове с задранным козырьком. Эдуард Казимирович вполне мог подумать, что Чувал над ним насмехается. С тех пор Чувал в холодные времена года прячется от Эдуарда Казимировича. Не жизнь, а мука: Эдуард Казимирович часто выходит прогуляться. А сегодня Чувалу купили новую шапку, он стал ее примерять да и вышел в ней на лестницу. И такое невезение — столкнулся с Эдуардом Казимировичем и так растерялся, что бросился вниз по ступенькам и чуть не протаранил старика.

Меня эта история почему-то взволновала. Я заходил по комнате, обдумывая, какой Чувалу дать совет.

— Ну что ты наделал, Чувал! — говорил я. — Зачем ты обижаешь старого человека? Он перед каждым сопляком шляпу снимает, а ты… Это высокая культура, учти! А что, если этот прекрасный человек решил, что он тебе неприятен?

— Вот и я об этом думаю! — сказал Чувал. — Быстроглазый, придумай-ка что-нибудь!..

— Придумаю, — сказал я. — Ты, случайно, не говорил в присутствии старика: «Какой неприятный»?

— Да ты что!

— Ну да, конечно, — сказал я. — Ты на такое не способен. Но есть такие: ранят в самое сердце, а потом радуются. Есть, есть, Чувал, не удивляйся! Сиди спокойно, я вот еще немного подумаю и избавлю тебя от твоих мук.

Минуты две я ходил по комнате, и мне все стало ясно, и план появился.

— Все дело в том, Чувал, — приступил я к спасению человека, — что ты не догадываешься, сколько радости в движении. Я давно это заметил. Ну-ка сделай вот так руками. А теперь так! А теперь, пожалуйста, ножкой вот так. Скажи, тебе все это доставляет радость? Нет! Может, ты и бегать не любишь?

Чувал ответил, что бегать — еще так-сяк, пожалуй, нравится.

— Ты скованный человек! — сказал я. — Тебе же все равно, что дома сидеть, что по улице ходить, тебе безразлично, что твои ноги и руки проделывают. Ты закрепощен, как говорят спортсмены, ты связан — в общем, задеревенел. Куда тебе здороваться со старым поляком! Ну-ка догадайся, что в срочном порядке тебе нужно? Не можешь? Кружок современных танцев. У нас тут неподалеку, в клубе полиграфистов, такой кружок есть. Я тебя запишу. А пока что давай научимся самому необходимому.

Минут пятнадцать я обучал Чувала перед зеркалом снимать шапку и кланяться. Хиггинс тоже решил подучиться — я ему принес из прихожей папину шляпу. Дело шло совсем плохо. Я обнаружил, что голос у Чувала тоже задеревенел. «Приветствую вас! Как поживаете?» он произносил таким тоном, что можно было подумать, он собирается съездить тебя по челюсти.

— С таким голосом, — сказал я, — только в грабители. А ну давай попробуем другое. Ну-ка расслабься. Жаль, что у тебя нет очков. Один мой знакомый десятиклассник при встрече вместо шапки снимает очки и говорит: «Салют, милейший!»

Мы испробовали с Чувалом новый вариант. Так как очков у него не было, он просто прикладывал ладонь к виску. Дело пошло, он все больше и больше веселел. Я уже прекратил занятия, а Чувал все прикладывал руку к виску и выкрикивал: «Салют, милейший!» Он сказал, что при первой же встрече вот так, раскованно, поздоровается с Эдуардом Казимировичем.

Я сел на диван передохнуть.

— Какие еще трудности? — спросил я Чувала.

Он опять засмущался.

— Ты, конечно, заметил, Быстроглазый, — приступил он к изложению другой своей трудности, — что я иногда ухожу с уроков. Но я это делаю не потому, что боюсь двойку получить, а потому, что взволнован…

— Из-за чего? — перебил я. — Говори пообстоятельней, потому что ты можешь пропустить важное.

Чувал ответил:

— Мало ли из-за чего!

Сегодня, например, он прогулял из-за того, что одна девочка из параллельного класса, проходя мимо него, сказала подружке: «Какой славный!» Чувал прогулял два урока, все ходил по парку и думал: заговорить с этой девочкой или нет? А вдруг она не о нем сказала? Потом он уже не о девочке думал, а о том, как славно кругом: небо, деревья… И люди такие славные попадаются…

— Чувал, — спросил я строго, — ты подошел к девочке?

Он ответил:

— Нет.

— Продолжай, Чувал, — сказал я. — Мы в конце подытожим.

— Я кончил, — сказал Чувал. — Вот. Помогай.

— Тебя бы мало кто понял, — сказал я, — но я понимаю. В том, что ты прогуливаешь уроки, когда взволнован, я не вижу ничего плохого: у тебя такие хорошие мысли во время гуляния — это все искупается. Но я не могу понять, Чувал, другого. Как это ты до сих пор не подошел к девочке? Она ж тебя любит!

Чувал вскочил. Наверно, он уже в парк собрался.

— Спокойно, — сказал я и усадил его на место. — Ты сейчас же пойдешь к этой девочке, понял? Она тебя ждет! Это точно. У меня поразительная интуиция: я никогда не ошибаюсь.

Хиггинс поддакнул мне. Он сказал, что то же самое говорил Чувалу.

— Чувал, — сказал я, — Хиггинс хороший товарищ. Но ему недостает напористости. К тому же он слишком много внимания уделяет своим чувствам. Вам нужен третий, такой, как я. — Я решил дать им убедиться, что без меня им не обойтись. — Идите, действуйте, — сказал я. — Если появятся затруднения, звоните.