— Нет, отвезу я… — уже решительно сказал Горин. — Похоже, это мой последний рейс с хлебом — декадник кончается. — Он нашел руку Холстова, стиснул ее и, боясь, что не выдержит и уступит, не очень ловко, но быстро зашагал к КамАЗу.

Итак, все кончилось. И напоследок его хотят еще и наказать: забрать то, что было именно его, а оставить ненужное: большую квартиру, за которую он еще должен тестю и кооперативу и которая ему одному не нужна; гараж без машины, которую он сам восстановил из старья; мебель, ценность которой он не ценил и за которой не мог, да и не хотел ухаживать…

«Бьют под дых», — подумал он просто, не по-боксерски, и перед глазами встали строчки-решение забрать у него сына, библиотеку, машину…

«Машину…» — он горько усмехнулся… Когда бокс пришлось оставить и у него появилось свободное время, Горин, по случаю, купил ГАЗ-69. «Газик» был не на ходу, и когда Горин привез оценщика из комиссионного магазина, тот долго ходил вокруг ржавого хламья, попытался открыть левую дверь и закрыть правую. Но ни то, ни другое не удавалось, и тогда оценщик заявил, что не знает, как быть: оценять ниже минимума он не имеет права, а вся эта рухлядь стоит ровно столько, сколько стоит ржавое железо, то есть раз в двадцать меньше.

Кое-какие деньги еще были у Горина, и он, махнув рукой, согласился на минимум, который был так дорог.

Он сразу пошел, как оказалось, по верному пути — не стал подваривать, подчищать, наставлять, а разобрал все до основания, до последнего винтика и медленно, шаг за шагом двинулся обратно, реставрируя и заменяя, что мог.

Он был терпелив и настойчив. Жена, ни разу не заглянув в гараж, который Горин арендовал у знакомого, не имевшего машины, посмеивалась. Горин тоже улыбался. Между пропастью, разделявшей их души, еще пролегал мосток. Тестю, в ту пору «столбившему» свое положение, занятому «закромами», квартирами, было не до зятя.

Сменщик Горина, пожилой, седовласый Федорыч, автомобилист душой и руками, рабочий по происхождению и интеллигент по мягкому, тактичному своему обхождению, называвший Горина «коллегой», как-то в субботний день зашел в гараж, долго смотрел, как копается в куче хламья его «коллега», а в воскресенье принес плакат-схемы и книгу. Читать книгу и пояснения к схемам было трудно — писаны они на нерусском языке — автоэкспортовские, но были они в таком прекрасном исполнении, что Горин использовал их не по прямому — техническому назначению, а, скорее, для души, когда ему было особенно трудно и одиноко.

На ремонт ушло долгих три года. К концу третьего Горин умел делать все: лудить, паять, варить газом и электротоком, перетягивать сиденья, разбираться в синтетических красках, ровно красить пульверизатором и правильно сушить.

Тесть, перебравшись в очередную квартиру, обзавелся и новым просторным, с центральным отоплением гаражом, а старый, далеко за городом, подарил дочери.

В нем-то Горин и закончил ремонт. Очень часто с ним был сын. Сыну уже исполнилось пять лет, он чувствовал себя совсем взрослым, не скучал, звал отца грубовато-ласково — «папашкой», пытался помогать, но в конце концов нисколько не мешал.

Выезжали из гаража вдвоем: он и сын. Федорыч был в отпуске. Ни жену, ни тестя Горин не пригласил — им было все равно.

Гараж стоял у дороги в аэропорт, ближе к городу. Вокруг звенело лето. Не доверяя сделанному, Горин вел машину не спеша, но потом, поверив, что все сделанное им двигается как надо и в такт, повел машину быстрее. Приближались трубы окраинных заводов. Горину вдруг расхотелось въезжать в город. Он развернулся и теперь уже мощно и накатисто покатил к аэропорту. Не доезжая, свернул в сторону к небольшому небетонированному аэродромчику, с которого поднимались маленькие спортивные самолетики. Невысоко кружил вертолет. Потом они ехали уже совсем по бездорожью, перебрались через небольшую речушку, и сын заставил его остановиться, а потом, раздевшись, бегал по воде, визжа оттого, что маленькая речушка была и ему мала. Затем они опять ехали по едва заросшим травой дорогам, находили ягоды, которые еще не созрели, а потом каким-то чудом попали на бетонку и опять понеслись к аэропорту.

Уставший от избытка счастья сын уже не тыкал пальцем в громадные самолеты, тяжко отрывающиеся от бетонной полосы. Он сидел сзади, на подбитой поролоном скамье, провожал сонным глазом очередной самолет и, наверное, думал, что ему все это снится. Горин вспомнил своего отца, его комбайн и как он бежал к нему по скошенному полю, а потом стоял рядом, держась за штурвал, и то ощущение детского счастья, которое было у него. Он посмотрел на дремавшего сына, и ему было радостно и грустно оттого, что он уже никогда не сможет ощущать по-детски. Он тронул худенькое плечо сына. Сын вздрогнул, его глаза стали ясны, он обхватил отца за шею, крепко прижал и прошептал: «Я люблю тебя, папашка». От этих слов и от худеньких ручек, сильно сжимавших шею, запершило у Горина в горле. Сын еще долго держал так отца, а Горин думал лишь об одном: правильно разъехаться с быстронесущимся встречным транспортом…

…КамАЗ, тяжело елозя по грязи, выехал за Кассель и завернул на прямую дорогу. Вот на этом повороте заснул и перевернулся Сысин…

Спать Горину не хотелось. Он ощущал лишь страшное напряжение. Его усталое тело как бы затормозилось, и ему казалось, что в нем ничего не происходит, не дышат легкие, застыла кровь, нет никаких мыслей. Что еще чуть бродило в нем, ему казалось, происходит в ком-то другом, не в Горине. Была чья-то жизнь… Бои на ринге… Победы… Женитьба… Ссоры… Разговоры о квартирах, машинах, гаражах, золотых цепочках и цепях, браслетах, модных и уже не модных платьях, туфлях, пальто и куртках… Встреча праздников в опять новой квартире тестя. И тесть, молчаливо и солидно хвастающийся этой квартирой, чешским хрусталем, югославской мебелью и настоящими персидскими коврами… Нет! Это не могло происходить с ним, с простым парнем, сиротой Гориным… Но ведь было… Не спорил же он с тестем, не доказывал свое, а долгих десять лет унижался, сидел за праздничными столами и деликатесами из «закромов». Жил своим… Жил, надеясь, что уговорит Ирину жить по-другому, по-своему… А как это, по-своему. Откуда ему, сыну крестьян, потом сироте, потом боксеру, знать, как жить? Может, так и надо жить, как живет Ирина и ее отец? Есть, спать, работать. Шикарно одеваться. Иметь хорошую квартиру, мебель, модную библиотеку с фолиантами… Видишь, даже фолианты у тестя есть. Где раздел на духовность и бездуховность? Может, это они нормальные, высокодуховные люди, а ты — бездарь и неудачник, а по праву Ирина хочет забрать себе библиотеку…

Библиотека была частью его самого… Все началось с Жюля Верна. Шестой класс в детдомовской школе он закончил неплохо, но двое-трое учились явно лучше его, и, когда их классный руководитель принесла стопку книг, у него не было никаких шансов получить самую красивую и влекущую из них — «Дети капитана Гранта». Эта книга была в их школьной библиотеке, и Горин читал ее и любил и Паганеля, и Гленарвана, и особенно Роберта. И вот сейчас эту книгу, увесистую, с быстро-несущимся «Дунканом» на обложке, вручат Игорю Квашину — круглому отличнику. В этом не сомневался никто. Слезы отчаяния выступили у Горина — это было похоже на предательство. К тому же Горин знал: больше, чем полагалось, читать Квашин не любил, и его трезвое, умное сердце не трогали ни Д’Артаньян, ни Айвенго, ни тем более растеряха Паганель… Стопка уменьшалась, и вот сейчас, поправив очки, Квашин пухлой, холодной ручкой возьмется за «Дункан» и унесет его… Но случилось чудо. Их молоденькая и не очень опытная учительница что-то поняла, и книга досталась ему…

В его памяти, не оперативной, а той другой — постоянной, на которой стоит сознание, мораль, душа, наконец, — этот миг радости, даже какого-то упоительного счастливого тумана, в котором он находился, запомнился навсегда… Та книга, потрепанная, но со всеми страницами и все так же стремительно несущимся на помощь «Дунканом», стоит на самом верху книжного шкафа.