После разговора со Стариком, вернувшись домой, он не позвонил ни в министерство, ни в Главк. Нашел старый, тяжелый, подаренный Водолазом морской бинокль и долго разглядывал из окна спальни раскрашенного Гулливера. Тот, улыбаясь, делал свое дело: меж широко расставленных ног, одетых в яркие гетры, пропускал в свою страну маленьких, счастливых человечков, оставляя других — повыше — за низким зеленым забором…

Сын пришел поздно вечером. Скинул китель и брюки. Надел спортивное трико, в котором сегодня гулял Крашев, достал из «дипломата» журналы, бросил их на низенький столик и, вытянувшись в стоящем рядом кресле, стал читать.

— Мать не приедет. Останется ночевать у бабушки, — сказал Крашев. — Тебя велела поцеловать за нее…

Сын кивнул, соглашаясь со всем и продолжая читать. Крашев украдкой оглядывал его. Сын был похож на него. Он не был ни выше, ни стройнее, но Крашев чувствовал, что сын внешне привлекательнее его. В его уверенной речи, поведении, жестах, короткой, но тщательно исполненной прическе присутствовал внутренний привычный лоск. Главное — в нем была безраздельная уверенность в себе, в родителях, в училище, которое он оканчивал, в командирах и преподавателях, в своей предстоящей службе и своем будущем.

«Странно, почему он так во всем уверен? — думал Крашев, продолжая разглядывать сына. — Наверное, и я в молодости производил впечатление уверенного человека. Но это было только внешне. Внутри себя я не был уверен ни в чем. Окончив школу, я все еще колебался: куда поступать? Уже учась, я не был уверен: доучусь ли? У меня не было ни средств, ни времени, ни сил. Хорошо, что я встретил Жору Гробовского и заработал деньги. Но мог и не встретить. Я не знал, что мне делать после окончания института, и только случайность привела меня на Урал… Наверное, я бы смог стать неплохим офицером, но почему-то никогда не думал об этом. Отчего? Оттого, что отец мой умер от войны? Или от вида покалеченного войной Водолаза? От рассказов Ксении и ее странных фраз? А может, просто испугался взрыва мин в костре, когда лежал под старой грушей, укрыв своим телом вырывающегося друга детства — Ваську Ширяева?.. А мой сын совсем другое дело. Стать военным он решил, наверное, еще лет в шесть, когда бегал от одного торпедного катера к другому — на Малой Земле, в Новороссийске… И стал им. Ему осталось совсем немного. По существу, он уже офицер. Что же… Защитник — благое дело… Он уверен в себе и окружающем мире, силен, быстр, умен, ухожен, даже изящен. У него хорошие оценки, и, похоже, он отлично знает свое дело. Из него выйдет блестящий, как говаривали раньше, офицер. Отчего же я смотрю на него? Чем недоволен? Есть ли в нем то, что было в моем отце, Водолазе и есть в моей матери? Передалось ли ему то, о чем я и сам забыл, и только Старик напомнил мне об этом? Я плохо, очень плохо помню это ощущение… Строящийся небольшой, двухэтажный, из синюшного шлакоблока дом, и мать, по тонкому, дрожащему трапу толкающая наверх тяжелую тачку волнующегося раствора… Потом я все забыл, и Ксения, несчастная Ксения, у которой война отняла здоровье, молодость, простое человеческое счастье, меня раздражала… Смешил своими детскими акварелями Водолаз… Смог ли я, все позабывший, передать это своему сыну? Слышал ли он эти слова: доброта, милосердие, сострадание? От кого? От бабушки, «сплавившей» дедушку в ЛТП? От матери — энергичной, деятельной, но никогда, ни к кому не проявляющей искренних чувств, вернее, не имеющей таких чувств и не связывающей себя никакими внутренними узами?..»

Крашеву захотелось поговорить с сыном, спросить его о чем-нибудь. Он встал, подошел к столику и взял один из журналов. «Зарубежное военное обозрение», — прочитал он.

Крашев полистал журнал. С его страниц в фас и профиль, с людьми и без, на полигонах и в боксах, стояли, летели, плыли механизмы разрушения окружающего мира.

Один из снимков привлек его внимание. Это был даже не снимок, а фотомонтаж стратегической ракеты. Одна четверть ее белого, с громадными разноцветными буквами корпуса волшебством монтажера была аксонометрически удалена и обнажила ее внутреннюю, дьявольскую суть. Хитрые части ее механизма были помечены цифрами, а названия вынесены в столбец. Крашев не стал читать названия: они бы ровным счетом ничего не добавили к его знанию, а, вернее, незнанию таких устройств, и он стал листать журнал далее, но хищный, мощный силуэт летающей твари долго стоял у него перед глазами, заслоняя других, меньших сотварей.

Долистав журнал, он показал фотомонтаж сыну.

— Хороша тварь?

Сын утвердительно кивнул головой.

— А у нас есть такие?

— Должны быть, — уклончиво сказал сын, и Крашев не ожидал другого ответа.

— Ты твердо решил ехать в Афганистан? — помолчав, спросил он.

— Ехать… — усмехнулся сын. — Я не отпускник с билетом в кармане, а Афганистан не Сочи в начале августа. Я твердо решил подать рапорт, а уже пошлют-не пошлют, поеду-полечу, не мне решать.

— Хорошо… Пусть рапорт. Почему все же ты решил его подать? Тебе дорога́ революция в Кабуле? Интернациональный долг? А может, ты боишься за наши южные границы?

— Дорога ли мне революция в Кабуле?.. Не знаю… Знаю другое. Делая нашу революцию, мы надеялись только на себя. Мы были на грани; было время, когда партия готовилась опять уйти в подполье… Но мы все же защитили ее… Сами, своими силами… Ленин говорил: грош цена той революции, которая не умеет защитить себя. Я думаю, и грош цена той революции, которая, не рассчитав своих сил, надеется на соседей. Это смахивает на авантюру. Тем более, что любая революция — внутреннее дело самой страны. Впрочем, я военный, а не политик…

— Черт… — ругнулся Крашев. — Все знают и нашу историю и как делать революции, один я… профан. Значит, интернациональный долг?

— Я понимаю его книжно, логикой, разумом. Считаю, что это чувство должно быть. Что касается сердца… Наверное, надо хорошо знать, любить, уважать народ, который защищаешь. Мне кажется, этот интернациональный долг вторичен. Вначале должно быть что-то земное и менее возвышенное, с русским названием, хотя и для другого народа. Я знаю, например, почему я бы стал защищать негров где-нибудь в Гвинее-Бисау или Анголе, ибо я всегда помню и восхищаюсь бунтом Таманго, всегда мне было жаль дядю Тома, и в детстве я всегда завидовал Пятнадцатилетнему капитану по многим причинам, в том числе и оттого, что другом у него был черный Геркулес. — Сын помолчал. — Вот ты спросил меня про наши южные границы, — сказал он, усмехаясь. — Но сначала я задам тебе вопрос. Это тест, если хочешь… Идет?

— Идет, — пожал плечами Крашев.

— Представь вооруженный дозор из трех солдат. Они обнаруживают, допустим, группу вооруженных марсиан — передовой отряд марсианской армии. — Сын улыбнулся. — Марсиане похожи на нас и вооружены таким же оружием. Но в этой группе их в десять раз больше. Три солдата могут принять бой, а могут и уклониться от боя. Вопрос: как поведут себя эти солдаты, если: а) три солдата — американцы; б) три солдата — русские?

— Трудно сказать, — пожал плечами Крашев. — Это зависит от конкретных обстоятельств и конкретных солдат.

— Обстоятельства одинаковые: позади тех и других — армии. Уклонится дозор от боя, марсиане на их плечах нападут на основные силы. Задержат солдаты передовой отряд — фактор внезапности исчезнет. Солдаты же в дозоре обычные… Допустим, я, ты и еще кто-нибудь…

«Если третий — Ширя, то будет бой», — подумал Крашев.

А если бы третьим был Жора Гробовский? Да… Тоже был бы бой. Ну, а если… если мой сын, я и мой отец?.. Бой был бы тоже. Хотя я… Я всегда был склонен к компромиссу. Если бы тремя солдатами в дозоре были три моих «я», боя бы не было. Компромисс был бы неизбежен. Не с противником, конечно, а внутренний, душевный, но компромисс. Но почему бой будет, если слева — сын, а справа — отец? Ведь это почти те же три моих «я»? Для громады времени разницы между ними нет, или она почти незрима. Почему в первом случае я явно пойду на компромисс, а во втором и не подумаю? Хотя… хотя для меня это самые дорогие люди? Что нас заставляет или не заставляет принимать смертный бой? Чувство поколений, ответственность перед самим собой или просто взращенный в нас коллективизм? А может, ответственность перед историей?