Светлые глаза председателя остановились на Крашеве, и Крашев встал… Вопрос не застал его врасплох. Он часто думал об этом же и сейчас старался говорить веско, ярко, убедительно. Приводил цифры и факты, а сам смотрел, как все больше и больше щурится Фанерный Бык — тот был близорук, но очки не носил. Убедив и себя и, как ему показалось, остальных, сел, ликуя в душе и думая о том, чтобы близорукий директор разглядел его получше.
Длинная пауза, от которой проснулись остатки спящих, тянулась бесконечно. Потом Фанерный Бык медленно встал и, щурясь, обвел глазами актовый зал.
— А вы знаете, что есть соответствующее постановление Совета Министров? — спросил он. — И я никому, — Фанерный Бык повысил голос, — никому не позволю нарушать его! И никому, — его громадный палец заударял по столу, — никому не позволю говорить об этом. А вам, молодой человек, — щелки близоруких глаз остановились на Крашеве, — я советую… — Но Крашев уже не слышал, что советовал ему громадный, мосластый, с лошадиной физиономией человек. Крашев сидел задавленный, обиженный, убитый… Он приехал сюда добровольно… Бросил жену и едва народившегося сына… Он крутится вокруг этих чертовых линий, гонящих и гонящих панели, день и ночь… Его смена всегда выполняет план, в бригадах полный порядок… Он аргументировал дельное предложение… От выполнения этого предложения на чуточку, но станет легче ему, а некоторым мастерам, у которых дела не очень, а их рвут, кроме Дня мастера, на великое множество других совещаний, станет лучше и свободней, и не на чуточку… Так чего же надо этому громадному, близорукому мерину, имеющему кличку в стиле американских индейцев? Чего им всем надо?.. Им — «другим людям»?
Он посмотрел в щурящиеся, все еще ищущие его глаза и вдруг понял — чего. Им всем нужна покорность…
…И он прошел школу покорности. Он увидел, что «другие люди» не однородны. Они состоят из слоев. Слои расположены в некотором отдалении и образуют пакет приоритетов. И слой с низшим приоритетом покорен высшему. Есть и вертикальные слои — связи, по ним-то «другие люди» и поднимаются в верхние слои. Иногда и опускаются. А часто вообще выскакивают из этих слоев в общее огромное пространство, где суетится огромное количество обычных людей.
Он научился видеть эти перемещения. Вот ушел на соседний завод начальник основного производства. Ушел он туда начальником производственного отдела, в общем-то, на меньшую должность и на меньший оклад. Но Крашев знал: в системе «других людей» он занял более высокое место. И точно: проходил месяц, второй, и вот уже их бывший начальник — главный инженер соседнего завода.
Бывали и ошибки… На опустевшее место начальника производства поставили старшего мастера. Был он знающим, исполнительным, участок его был передовым. Но Крашев уже понимал: это не «другой человек». Пересматривает расценки, спорит с бригадирами, недоволен приказами директора. И вот уже, исподволь, на его место готовят «другого человека». Это начальник очистного цеха. Он совершенно не разбирается в основном производстве, не так давно он работает и начальником цеха, но это настоящий «другой человек», и его переводят на долго пустовавшее место старшего мастера, на линию. Казалось, и здесь понижение. Но Крашев видел: бывший сантехник уже давно в более высоком приоритетном слое. А нынешний начальник производства уже среди обычных людей, на нем поставлен крест, и «другие люди», из всех слоев, правдами и неправдами выкручивают ему руки, ломают ноги и ждут одного — маленького, совсем маленького ЧП в производстве. Вот, наконец, оно случается — небольшая травма у рабочего — и всё: обычный человек, начальник основного производства, со страшным грохотом летит вниз. Ему вспоминают все грехи, все промахи. Директор и главный инженер упрекают его в душегубстве. У обычного человека — начальника производства — еще есть шанс уцелеть — поменяться с «другим человеком» — сантехником, но он грехов своих не признает и ситуации не понимает. Кончается это тем, что ему приходится просто увольняться…
Покорность должна быть внутренней и абсолютной. Но и внешне «другие люди», особенно в самых низших и самых верхних слоях, отличаются от пестроты и ряби людей обычных.
Крашев не любил пиджаки, галстуки и шляпы. Не любил коротко стричь свои густые, пушистые волосы. Любил спортивную и полуспортивную обувь, куртки и шапочки.
Он понял, что все это не нравится «другим людям», все это носит следы вольности, непокорности, и стал тщательно следить за своим гардеробом, уничтожая в нем шапочки, курточки и даже яркие носочки.
…Весной, в парке, у политехнического института, проходил заводской легкоатлетический кросс. Светило яркое солнце. От плотного воздуха кружилась голова. Щурясь и не выговаривая целые слова, директор поздравил участников и зрителей с началом спортивного сезона. Подошел к участникам и пожал руку прошлогоднему победителю. Это был рабочий соседнего участка Федотов — Крашев хорошо знал его.
Спортом Крашев давно не занимался, но и в Москве и, приехав на Урал, частенько бегал по утрам.
На заводе никто не знал, что Крашев бывший легкоатлет, но за вид и рост его поставили в группу сильнейших, рядом с Федотовым.
Дистанция кросса была небольшой — всего пятьсот метров земляной, исшарканной за многие годы, проложенной между соснами дорожки. Ему, утомленному работой, долгой и свирепой зимой, разлукой с семьей, ошеломленному наступившей вдруг и уже совсем теплой весной, бежать не хотелось.
Пятерка сильнейших стартовала последней. Крашев лениво разминался и от нечего делать рассматривал конкурентов. На больших, настоящих спортсменов ни одеждой, ни видом, ни повадками они не были похожи. Особенно не был похож Федотов. Это был совсем еще молоденький, востроносенький паренек. На таком же остреньком его подбородке росли редкие тонкие волосы. Их было мало, и, казалось, можно было сосчитать. Крашев подумал, что Федотов их не бреет оттого, что не знает, как же с ними быть. Из его обычного, синенького трикотажного тренировочного костюма торчала худенькая шея. Тонкие запястья рук переходили в маленькие кисти с худыми длинными пальцами.
Разминался Федотов усердно: проделал массу упражнений, потом, не спеша, побежал в парк и надолго пропал. Он появился, когда до старта осталось несколько минут. Сделал пару коротких рывков, сел и стал снимать старенькие кеды. Федотов не спеша, хорошо рассчитав, не отдавая тепло своего тела окружающей природе, раздевался, а Крашев застыл и немного растерянно смотрел на изменения, происходящие с востроносеньким Федотовым. Ни лица, усеянного редкими волосиками, ни худой шеи, ни тонких запястий — ничего этого не было. Все это куда-то ушло, исчезло, растворилось в весеннем, еще пахнувшем талым снегом воздухе. В хороших, настоящих кроссовках, в отличной спортивной майке и коротких трусиках перед Крашевым прыгал, приседал, никак не мог застыть, настоящий классный спортсмен. Неширокие его плечи были круты и повиты тугими, выпирающими в иных местах мышцами; сильными были и руки в местах предплечий, и когда Федотов, встряхивая, опускал их, казались даже тяжелыми; узкая талия, представлявшая его худым в костюме, двоилась крутыми, чуть топорщившимися ляжками. Но особенно удивили Крашева ноги Федотова. Они поражали своей мощью и красотой. Когда Федотов чуть лениво, занятый уже не разминкой, а, вероятно, обдумыванием забега, подбежал к стартовой линии, его икры заходили под кожей такими мощными комками, что Крашев еле отвел от них взгляд, понимая, что ноги с такими икрами могут бежать бесконечно долго, не уставая, все быстрей и быстрей. «Ну, и рыса-а-ак!» — в изумлении подумал Крашев, на несколько мгновений позабыв, что и сам неплохо сложен и неплохо бегает, что вот сейчас они рванут со стартовой линии и побегут, касаясь локтями друг друга.
…Со стартовой линии ушла предпоследняя пятерка. До их забега оставалось совсем немного времени, и Крашев опомнился. Им вдруг овладел спортивный страх-мандраж. Оставалось чуть больше минуты предпоследнего забега, еще две-три минуты на подготовку последнего и все — старт, а он ничего не знает о Федотове-спортсмене… Пятьсот метров — не классическая дистанция, и Федотов бегает что-то другое. Но что? Кто он? Спринтер? Средневик? Стайер? С его рысачьими ногами можно бегать что угодно и побеждать… Пятьсот метров — двести пятьдесят туда и двести пятьдесят обратно — дурацкая дистанция: больше спринтерской и меньше средней. Так как с ним бежать? Понадеяться на свою излюбленную тактику? На выносливость и финишный бросок? Когда он бегал свои любимые тысяча пятьсот метров, такая тактика всегда помогала. С самого старта он садился на «пятки» лидеру и повторял все, что тот делал, и его выносливость помогала ему. Так было три круга. К концу третьего усталый и психологически вымотанный лидер сдавал, а Крашев, не тратя сил на лидерство, не думая о том, как там позади дела, потихоньку перестраивался и бежал рядом, чуть повысив темп, «дожимая» лидера. Внезапно, когда до финиша оставалось совсем немного, он включал все накопившееся и с почти спринтерской скоростью бросался на финиш. Все это хорошо, но здесь не тысяча пятьсот и даже не восемьсот, а всего лишь пятьсот метров исшарканной, прорезанной корнями, чуть вздрагивающей при беге земляной дорожки. «Копить» силы, сидя на пятках у Федотова, а Крашев не сомневался, что лидером будет он, некогда. С такими икрами Федотов мигом унесется от хитреца.
