В последний, четвертый день конференции, после всех докладов, споров, дискуссий, к которым он отнесся с полным равнодушием, устроители организовали экскурсию по заводам города, и только тогда Крашев понял, что значили слова женщины об естественной лаборатории и о наборе компонентов, загрязняющих и отравляющих воздух.

На территорию заводов они не заезжали, да в этом и не было смысла — детально за день они бы не осмотрели ни один из заводов: настолько громадными были большинство из них. Автобус подъезжал к проходной, следовал рассказ экскурсовода — местного писателя, зачарованно поющего гимн огню и металлу, и автобус мчался дальше. Заводам, казалось, не будет конца, они следовали друг за другом, как ему и представлялось в самолете; из закопченных зданий неслись гул и лязг; поверх заводских заборов полыхало огнем; огромное количество тонких, толстых, круглых, квадратных, невысоких, уходящих под облака, кирпичных, железобетонных, стальных, крашеных, закопченных, пыльных, Прямых и гнутых заводских труб дымили, попыхивали, вили, сыпали, источали каждый свой «компонент», и только нос его вначале нервно, затем раздраженно, а потом совсем устало реагировал на новый, не видимый и не нюханный им запах, летевший от всех этих труб. Цветов у того, что источали эти трубы, тоже было великое множество, и среди них были не только черные-пречерные от мазутных котельных или густо-белые от гипсового завода, но были и сложные: кирпично-красные, иссиня-голубые, оранжево-желтые, изумрудно-зеленые.

Часа через три у него загудела голова, что бывало с ним крайне редко. Экскурсанты знали друг друга плохо, учета не было никакого, и он подумывал тихо сбежать, слившись с людьми у очередной проходной, но тут писатель с видом человека, приготовившего приятный сюрприз, объявил о том, что на следующем, еще только строящемся заводе их ждет нечто необычное, и на этот раз они пройдут на территорию, и что он, писатель, будет молчать — на заводе собираются выпускать новейшие строительные материалы, и пусть теперь они, будущие строители, разберутся во всем сами; а потом они отобедают — на строящемся заводе прекрасная столовая. Впрочем, добавил писатель, их встретит инженер из дирекции, его хороший знакомый, и вопросы можно будет задать ему.

Вырвавшись из цепи окружавших заводов и пробежав несколько сот метров навстречу ветру, автобус нырнул в тоннель высокой железнодорожной насыпи, за которой замелькали легкие садовые домики, полузакрытые плотной стеной высоченных — с еще не совсем опавшей пожухлой листвой — тополей.

Воздух впереди автобуса стал вновь прозрачным. Меж тополей сверкнуло что-то необычное, ярко-синее, и Крашев не сразу сообразил, что это не транспарант, призывающий садоводов-любителей к высоким урожаям, не крыша садового домика местного оригинала, а фасад упрятанного за довольно высокий забор завода. Выждав, когда автобус минует сады и корпус завода откроется не маленьким кусочком фасада, а развернется во все свои двести, а то и больше, таких же ярко-голубых метров, насладившись произведенным эффектом, писатель не удержался и, захлебываясь, стал сыпать датами, метрами, тоннами, мудреными названиями новых строительных материалов, из которых английской фирмой был построен корпус и которые должен был выпускать сам завод.

…Но получилось несколько иначе. Инженера дирекции, который должен был провести их на завод, на месте не оказалось; на территорию их не пустили, и несколько сникший писатель предложил вначале пообедать — благо, столовая — одноэтажное, бетонное здание — стояла рядом.

Столовая и в самом деле оказалась неплоха: зал чист, обедающих немного, блюда вкусны и недороги.

Он пил компот и разглядывал боковые стены, выложенные мозаикой в стиле «а ля русь»: пошедший вприсядку рыжий парень с балалайкой в руке, хоровод девушек со строгими, не оставляющими надежды лицами; березки, зеленая поляна… Ему не нравилась нарочитость стиля, но что-то, может, взаправдашняя лихость рыжего парня, может, печальная строгость девушек, а может, эта зеленая поляна с тонкими березками, трогали и не опошляли картину…

Хлопнула входная дверь, и в зал вошла группа людей. Их было человек семь-восемь. Они не направились к раздаче, а сели за соседние два стола в ожидании.

— Пс-с-с, — сказал один из них. Остальные засмеялись…

Из прохода, рядом с раздачей, выпорхнула накрахмаленная женщина. Улыбаясь накрахмаленным лицом, женщина ловко накинула накрахмаленную скатерть на сдвоенные столы и, развернувшись, пошла обратно. Один из севших за столики, поднявшись, пошел за ней.

— Толик, — свистящим шепотом позвал его писатель.

Толик — высокий, худой, модно одетый парень, развернулся и, близоруко щурясь, шагнул к их столам.

— Извини, не мог, — услышал Крашев его шепот. — Май фрэнд, — громко сказал он, показывая на писателя пальцем. Сидевшие за столом закивали головами. — Англичане, — шепотом продолжал Толик. — Два дня, как приехали… Курируют установку оборудования.

— А ты? — бегая глазами по Толику, спросил писатель.

— А я курирую их… — Толик пожал плечами.

Они стали говорить еще тише… Толик, извиняясь, разводил руками, показывая на англичан и порываясь к порхающей крахмальной женщине. Наконец писатель, затосковав, бросил Толика и повернулся к группе.

— К сожалению, экскурсия отменяется, — нервно сообщил он. — Анатолий Иванович, — он кивнул на Толика, — занят… Прошу в автобус. Впрочем, кто хочет самостоятельно, так сказать… Пропускной системы особой нет, одного-двух задерживать не станут…

Группа, возглавляемая тоскующим писателем, вышла. Крашев прошел пару шагов и остановился… Хлопала входная дверь. Входили и выходили люди… У сдвоенных столов порхала крахмальная женщина… Держа в руках мешавшую ему балалайку, шел вприсядку рыжий парень… И Крашев разом вдруг понял, что и эти входящие и выходящие люди, и крахмальная женщина, и то и дело подбегающий к ней Толик, и даже присевший рыжий парень — все это «другие люди».

Крашев вышел из столовой… Группа усаживалась в автобус. Крашев нашел писателя и сказал, что походит по заводу самостоятельно. Все еще тоскующий писатель пожал плечами и закрыл перед Крашевым автобусную дверь. Крашев повернулся, вздохнул для храбрости и пошел навстречу «другим людям».

Совсем рассвело, и он вышел во двор. Новый дом, омытый ночной росой, свежий, бодрый, равнодушно взглянул на Крашева темными окнами.

«Все — подумал Крашев. — Надо уезжать…»

…Как и много лет тому назад, поезд уходил в Москву утром.

Объяснений с матерью не было. Когда она вышла во двор, он сказал ей, что уедет сегодня, сейчас же. Мать ничего не ответила. Она молча смотрела на него, и он подумал, что она не просто смотрит, наверное, опять молится — просит хорошей дороги. А может, спрашивает у своего Бога — отчего он так скоро уезжает? Мысль о том, что мать опять молится, не покоробила его. Все застыло в нем, оцепенело. Он двигался, собирал вещи, разговаривал с матерью, считал: как выйдет из хатки, как успеет на вокзал, как купит билет… Но все разговоры, подсчеты проходили мимо него. В них участвовал его мозг, но чувства его оставались нетронутыми, как бы застывшими на нулевой отметке шкалы эмоций.

Собравшись, они посидели «на дорожку» — он сидел серьезно, скованно, потом вышли, и он не взглянул ни на хатку, ни на новый дом; потом прошли школу, старый школьный дом, дубовую рощу. Билетов на Москву не было.

«Странно, — подумал он. — К чему мне в Москву? Кому я там нужен? Кто ждет меня там?»

А мать думает, что нужен. Вот нет билетов, и она побежала к знакомому дежурному, уговаривает его. А может, хочет отправить? Может, и ей все равно? Да и зачем он здесь? Может, опять на Урал? Директором?

Крашев усмехнулся. На заводе уже свой оркестр, своя музыка, свой дирижер, и других музыкантов туда не надо. Куда же?..

…Мать билет достала, и в Москву надо было ехать.

Поезд подошел правильно. Крашев взял сумку, корзину с виноградом и большой бутылью вина, поцеловал мать и прошел в вагон. Как и двадцать пять лет тому назад, поезд стоял на их вокзальчике две-три минуты. Он нашел свое купе — оно было пустым, и он опять усмехнулся (резерв?), поставил вещи, вышел в коридор и посмотрел в закрытое окно.