— А ты далеко пойдешь… — захрипел Жора. — Ты знаешь, что в зоне за это делают?

— Не путай меня с зэками, — зло сказал Крашев. — Но только сообщи я об их делах в деканат да покажи все эти колечки, брошечки да ножи — их из института выгонят да и из комсомола тоже… Так что же лучше?

— Выгонят… конечно, выгонят… — тихо просипел Жора. — Идиотов нынче везде хватает. — Он подошел к Крашеву и огромными, черными, невыносимо злыми глазами посмотрел на него. — Но ты-то, вроде, еще не идиот? Неужели ты не видишь, что у них еще детство в одном месте гуляет? Ты пойми — они же еще дети. Нельзя их сейчас так обижать. На всю жизнь перекос останется. И Зойка… Как ты мог ее выгнать? Без нее ведь со скуки помрете. И потом… Ты ведь еще лопух, пацан… И знать ничего не знаешь, кроме работы. Тысяча тебе посветила… А Зойка по-женски целый месяц болела и никому ни слова… Случайно сам узнал.

При последних словах о Зойке и ее болезни Крашеву стало не то чтобы стыдно, а как-то неловко.

— Сама виновата, — сказал он. — И слушать меня не хочет… Да что теперь говорить? Поздно уже — они давно в электричке едут…

— Нет, не поздно. — Жора стал быстро одеваться. — Никогда ничего не поздно. Сейчас пойдем на почту и дадим телеграмму в Сыктывкар — у них там пересадка. С просьбой задержать, объяснить и вернуть. Дежурный по вокзалу разберется. И найдут их — Сыктывкар не Рио-де-Жанейро… А в телеграмме ты перед ними извинишься.

— Ну, уж нет, — решительно сказал Крашев. — Еще и извиняться. Никогда…

— Да-а-а, — Жора присел на свою кровать. — Случай, похоже, безнадежный. Ну, что же… — как бы самому себе сказал он. — Похоже, и мне пора. Да, пора… — Он подошел к столу и взял толстую папку. — Это наряды. По бетонным полам все готово — уже и подписаны, ну, а по водопроводу — побегаешь сам. — Жора замолчал.

В его только что прозвучавших тихих словах было столько твердости, что Крашеву говорить было не к чему. Да и о чем говорить? Осталась неделя работы. Что же… Он, Крашев, справится и без Жоры…

— Один совет, — собрав все свои нехитрые вещички, Жора опять уселся на кровать. — Не расслабляйтесь. Не расслабляйтесь до самого конца. Люди устали… Но не расслабляйтесь, подберите все мелочи. Получишь деньги — все на руки не отдавай. Дай рублей по сто. Остальные — в Москве. Хотя… — Жора махнул рукой. — Ты, похоже, и сам большой ученый… Кулибин…

— Может, тебе деньги нужны? — всполошился Крашев. — У меня есть. Могу дать — в счет аванса. — Его тело, мозг, душу пронзило какое-то раздвоенное чувство, и в то время, как одна часть тела и души равнодушно взирала на мастера-Жору, не понявшего его и уже мешавшего ему, другая часть, наверное, левая часть этого тела и спрятанной в нем души, — а именно там ныло его невесть чем сдавливаемое сердце, — левая часть хотела броситься к Жоре-земляку, Жоре-одесситу, бывшему зэку, бывшему «химику», щуплому мужу глупой своей жены, броситься и что-то сказать; ведь вот сейчас Жора уедет, и они могут никогда, он даже вздрогнул от этого слова, никогда не увидеться друг с другом.

Но он уже знал, что делать.

— «Все это сантименты, — зашептала трезвая часть его сознания той другой — глупой и неразумной. — Таких Жор на твоем пути встретится еще сотни. Ты пожмешь ему руку, вы разойдетесь — и все… и бог с ним. Он уже сделал свое дело».

— Денег не надо, — говорил между тем Жора. — Получишь расчет, потом и пришлешь. Адрес я сообщу. Да и недалеко здесь — сегодня к вечеру на месте буду.

— Ты что, не в Одессу? — спросил он, уже почти не удивляясь, — трезвая часть его души, как всегда, победила.

— Нет, — Жора смотрел на него, и черные его глаза блестели. — Поеду в Воркуту, говорят, там с населением туго — убывает, — он печально улыбнулся, посмотрел на часы. — Уже два, в четыре — поезд. Пора. — Он взял выцветший рюкзак — все, что у него было, но за плечи его не забрасывал, нес в руке.

— Я провожу, — Крашев попытался взять у него рюкзак, но Жора отвел руку.

— Ни к чему — все это сантименты, — сказал он, словно подслушав Крашева. — Ведь так?

Крашев пожал плечами и остановился у двери. Ему уже было скучно от затянувшегося прощания.

И Жора словно почувствовал это. Он поставил рюкзак и быстро протянул Крашеву маленькую смуглую ладошку, а когда Крашев пожал ее, Жора вдруг рванулся, обеими руками обнял Крашева, ткнулся щекой куда-то в грудь, схватил рюкзак и быстро пошел вниз. По спящей тяжелым сном школе гулко пронеслись звуки его шагов…

…А через неделю все уже и в самом деле осталось позади.

Позади осталось все: и бешеная гонка измученных, усталых людей, старающихся подмести, подчистить все «хвосты», и его беготня с нарядами (за водопровод им заплатили даже больше, чем он ожидал), и хлопоты с получением двадцати с лишком тысяч, когда управленческая касса, а потом и банк не знали, что же делать: выдать каждому из бойцов по тысяче — бог знает, как поведут себя пацаны с тысячей в кармане; перевести на аккредитив — в сберкассе, как на грех, аккредитивы были только на маленькие суммы и заполнять их надо было с неделю; перевести переводом в Москву — это четыреста рублей потери и, в конце-концов, плюнули на это и выдали все двадцать тысяч — целый портфель денег, по расходному ордеру, ему на руки.

Он составил ведомость и заставил всех расписаться авансом, а потом, вспомнив совет Жоры, выдал по сто рублей, сказав, что остальные перевели в Москву.

А еще через сутки он сидел в мягком кресле громадного АН-10А, бессмысленно смотрел на землю, проплывающую между близких, легких, серебристых облаков, а потом так же бессмысленно смотрел на пьяных, повально пьяных студентов — и своих, и чужих, у которых кончился «сухой» закон, и тупо думал о том, что если все кончится хорошо, то есть, если пьяные студенты не нарушат балансировку, и они долетят и удачно приземлятся, и если никто так и не догадается, что вот в этом облезлом портфельчике не бумаги, как он говорит, а почти двадцать тысяч денег, и если эти деньги не украдут, если, наконец, прожив неизвестно где и как еще суток двое в Москве (места в общежитии у него еще не было), он благополучно раздаст эти деньги студентам, то вот так же напьется до зеленых соплей и забудет и завод, и зону рядом с заводом, и «химиков», и «бичей», и Жору с Бациллой, и все эти долгие, нестерпимо долгие полста дней в Коми…

Все обошлось — они долетели, и деньги у него не украли, он даже без особых хлопот получил место в общежитии и не до зеленых соплей, но все же напился… Все происходило так, как он хотел. Не произошло лишь одного — он ничего не забыл…

И опять текла жизнь, бежало время, но он уже был иным. Отделило тончайшее лезвие его от Жоры.

Он еще ничего не знал: будет ли он работать в стройотряде будущим летом, окончит ли второй курс да и вообще институт, останется ли в Москве, как ему хотелось, или куда-то уедет, — но он уже был иным. Всего ближе он был к тем людям, которых встретит через несколько лет на уральском заводе.

Это были «другие люди»…

И он еще много раз поедет командиром стройотрядов. Почти все последующие поездки будут намного тяжелей первой. И он окончит институт. И уедет на Урал, и будет работать с этими «другими людьми». Но готовить себя к встрече с «другими людьми» и к работе с ними он уже начал тогда.

Они, эти «другие люди», были везде. Много их было и в Москве, и в институте, и в тех местах, на тех стройках, в колхозах, куда он ездил со стройотрядами, и долгое время он так вовсе не думал: «другие люди». Ведь эти самые «другие люди», кроме того, что они везде жили, внешне ничем не отличались от обычных людей. Но только на вид. Пока он учился в институте и ездил со стройотрядами, он научился двум вещам. Он научился узнавать «других людей» и понял, что надо делать ему, чтобы и самому стать этим, «другим человеком».

Вначале ему казалось, что узнать «другого человека» просто — ведь им принадлежит все в жизни: власть, слава, деньги, престижная работа; у них все связи и все нити, охватывающие эту жизнь.