Крашев молчал. Ему неудобно было говорить об Анне.
— Так любил? — повторил Жора. — Было такое? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — А у меня было. Вот ты говоришь, я сентиментальный. Может быть… Нет человека грубее детдомовца и нет его сентиментальнее. А зэки? Знаешь, какие они стихи любвеобильные пишут? А какие переписки с девахами заводят? Ну, а я — бывший детдомовец и бывший зэк — вдвойне сентиментален, — печально рассмеялся Жора. — Но в каждом человеке есть любовь. Я не знаю, что это такое. Наверное, так даже говорить нельзя: «есть любовь». Но есть, есть… Должна быть. Вот помню, рос в детдоме… Радио слушаешь… Потом телевизоры появились. Книжки почитывал, журналы… Просто на улице слышал… Люди говорят друг другу нежности. Какие-то ласки. Мать целует своего сынишку… Глядишь, и он тянется к ней. Такая малость… Посидеть на коленях у отца… Коснуться его рукой. А слова… Нежные слова… Тебе говорят, что ты самый умный, самый красивый… Чепуха, конечно. Ты подрастешь и все поймешь, но все это надо, надо… А в детдоме вместо этого — пес-директор. Между прочим, сейчас я это понимаю, не такой уж он плохой человек был. Даже по-своему справедлив. И многие из наших зла на него не имеют. А я — нет! — Жора ткнул своим небольшим кулачком по приборному щитку. — Дело в том, что он нас бил. Да-да, — добавил он, увидев вопрос в глазах Крашева. — Справедливо бил, за провинности… Имелся у него такой чуланчик холодненький. Чуть что — в чуланчик и ремешком армейским по заднице. Считал он себя этаким нашим отцом-папашей. Встречу, бывало, кого из своих. Разговоримся. Вспомним отца-папашу и как он нас лупцевал своим кожаным ремнем. «Если бы не наш папаша да его ремень, путного из меня ничего бы не вышло», — смеется знакомый, а мне грустно. Нельзя было нас драть! Нельзя! На коленях ты нас не держал, целовать не целовал, по голове не гладил, отцом не был. Так чего же драть? — говорил Жора уже зло. — Наш директор вообще был человеком сильным, ловким, эдаким армейским, без погон, конечно, но в кителе… Галифе, сапоги громадные, юфтевые… Помню, первый раз… Забыл даже, за что он меня поволок… А все остальное до сих пор перед глазами… До чуланчика он меня еще вел, потом дверь запер, схватил, брезгливо так схватил, скрутил, голову мою наклонил и между ногами своими зажал — это у него коронный прием такой был. Потом армейский свой ремень снимать стал… Я ничего не слышал и, кроме юфтевых сапог, ничего не видел. Страшно было и ужасно стыдно за нелепую позу, за унижение, стыдно за свой тощий, синий и, может быть, не очень чистый задок… Да-а-а, — протянул совсем уже грустно Жора. — Вот мне уж скоро тридцать. И я кой-кого бил. И меня били. И жена мне изменяла. И два года в лагере отсидел, и три на «химии» отработал. И чего еще не было… Но так меня никто не унижал. Дикое какое-то унижение. Нечеловеческое. Хотя… — Жора усмехнулся. — Хотя в тот первый раз он меня даже ни разу не ударил.
«Почему не ударил?» — хотелось спросить Крашеву. Но он не посмел. Сидел оглушенный.
— Не ударил, — повторил Жора. — Словом, от всего от этого обмочился я… Отшвырнул меня отец-папаша как грязного, напакостившего котенка, застегнул свой ремень и вышел, закрыв чуланчик, брезгливо бросив на прощанье, что выпустит, когда я обсохну…
Жора молчал… Его черные глаза блестели. Крашеву было неловко. Никто никогда так откровенно не разговаривал с ним. С Ширей у них были свои секреты, они многое говорили друг другу, но все деловое, мужское… А тут…
— Ну, а потом влюбился, — помолчав, сказал Жора. — Потом свадьба… Дрянной жена оказалась… Непутевой. А как выпьет — так все: не своя. За бутылку последнее платье отдаст, а уж об остальном говорить нечего. Все пропила… Но это было потом, а вначале — о! это было счастье. Она была хохлушкой. В детдом попала лет двенадцати. Вся семья угорела: мать, отец, два старших брата, а ее откачали. Приезжала раза два к ней какая-то тетка, а так никого у нее не было. И детдом ей тоже порядком надоел… Как мы любили друг друга! Какие слова говорили! Ты — с юга, знаешь, как хохлушечки могут выговаривать: «Ты мий коханый, да ты мий гарнэнький…» Года два так жили. Днем работаю, потом свой подвал отделываю. Грязь всю выкинул, капитальной стеной от всего отгородился. Сантехник, Боря-шестипалый, все трубы зачеканил, в кладовке, где я бутылки хранил, горшок, ванну поставил, воду подвел. Отделал я туалет плиткой, в комнатах лампы дневного света повесил, купили мы кой-какую мебель на те деньги, что дядя Вася Пирогов принес. Получилась такая двухкомнатная! Сходил я к начальнику ЖЭКа, выпил с ним, как полагается, походатайствовал он, и райисполком ордер выписал. Как временное жилье — но мне-то какое дело… Иногда сил не хватало… Но наступит ночь. Распустит она свои волосы, прижмется да зашепчет: «Ты мий гарнэнький…» — и откуда что бралось. И ничего пошлого. Много в наших душах любви, нежности и ласковых слов скопилось. Вот и выговаривали друг другу… А потом — как свихнулась. Вот в такую же «синявку» превратилась. И что только не делал: и уговаривал, и объяснял, куда катится, и запирал в подвале, и пару раз побил, так слегка, да и кого бить — худая стала, маленькая; и просто неделями с ней не разговаривал — нет, ничего не выходило. Пришел как-то с работы — вижу, валяется в постели с таким же синим, плюгавым дохляком; у кровати бутылки пустые. Уверен, что ничего с ним у нее не было — напились, и только. Но тут уж я озверел окончательно. Схватил бутылку пустую и этому дохляку по голове. Потом в милицию пошел. Уже на суде узнал, что там я ему в точности сделал. Трещина в черепе, сотрясение мозга, ну и так далее… Хотя, что там ему сотрясать? — вздохнул Жора. — А оснований к ревности у меня, оказывается, не должно было быть — дохляк и в самом деле импотентом оказался. Вот так… И влепили мне пять лет…
Глава 7
Что там было дальше, Крашев детально не запомнил.
Кажется, что-то крикнул солдат с ближайшей вышки, мгновенно, точно тараканы в щели, провалились куда-то серые люди за высоким забором, и только женщина долго, суетливо, озираясь и боясь, прыгала с уступа на уступ громадной, пыльной мусорной кучи.
Нет, не отделило еще тогда Крашева острое лезвие от Жоры, хотя отделило от многих… А может, это Жора еще не перелез через его жалящий верх, но уже пытался и барахтался и оттого был так возбужден, нервен и делал странные, с его — Крашева — точки зрения, поступки…
…А потом им предложили проложить часть — между промзоной и заводом — пожарного водопровода.
Они уже заканчивали бетонные полы, но случившийся смерч разрушил подстанцию, электричество пропало, и работа на втором этаже остановилась.
Начальник участка, интеллигент из Ленинграда, уже совсем ставший на их сторону, уже желавший помогать им, сам предложил эту работу — отрыть и выложить несколько колодцев под пожарные гидранты, прорыть метров двести траншеи, сварить такую же плеть из труб, опустить ее, соединить с арматурой, испытать и прикрыть землей.
— И в самом деле: не было бы счастья, да несчастье помогло, — говорил Жора, когда начальник участка вышел из вагончика, где они смотрели чертежи водопровода. — Между промзоной и заводом рыть можно только вручную, грунт мягкий, возможны обвалы стен, так что надо их крепить, будет перекидка грунта… В двух местах можно копать экскаватором, но вовремя его не найдут… Словом, еще немного — по тыще и выйдет… Впрочем, считать деньги еще рано, главное — простоя теперь не будет. Знаешь, в Одессе, на Дерибасовской, если не купить, то увидеть все можно, но такой смерч… — Жора широко улыбался, уже как будто довольный и прошедшим, вернее, мелькнувшим вчера смерчем, и работой, который не было бы без его разрушений, и, кажется, самими разрушениями.
Крашев тоже улыбался. Вышло даже хорошо. Но вчера, в обед, здесь было не до шуток.
…Им уже нравилось быть вместе. Просто так. И говорить не о бетонных полах, не о нарядах, которые по вечерам уже пописывал Жора, не о начальстве и даже не о деньгах, которые были нужны обоим. Часто же по пути к школе, в обед или вечером, когда Крашев не работал ночью на кране, они, поотстав от основной группы, просто молча шли по песчаному косогору меж редких мощных сосен (Крашев уже знал, что это не просто сосны, а остатки знаменитого в прошлом бора).
