…Жора женился на такой же, как и он сам, детдомовке, уже окончившей училище и работавшей штукатуром. На одной из строек, где он проходил преддипломную практику, они и встретились.
— Где же вы жили? Где взяли денег на свадьбу? — спрашивал Крашев.
Когда Жора рассказывал о жене, Крашев вспоминал Анну, вспоминал о своем обещании жениться на ней и в нехитрой истории Жориной неудачной женитьбы, не признаваясь даже самому себе, уже пытался найти доказательства ненужности, бесполезности такого раннего брака, когда ты еще никто, когда нет квартиры, нет положения, нет денег, чтобы по-человечески сыграть свадьбу.
— Деньги нашлись, — рассказывал Жора. — Я говорил тебе, что жил в старом, заброшенном подвале. Его давно заняли бы чем-нибудь, но дом стоял на берегу моря, к подвалу хорошей дороги не было, в склад превратить его было нельзя. Внутри было сыро, пахло канализацией. Никому он не был нужен, кроме меня. Из досок и фанеры отгородил я себе комнатешку, где потеплее да посуше, прокинул пару электропроводов, ну и жил. А потом эти самые практики пошли. На первой учили нас кирпич класть: тычок — ложок, тычок — ложок… Поучили-поучили, а потом, как положено, мусор убирать. День убираем, два… И тут смотрю — какой же это мусор? Сплошной кирпич от старого дома. Чего зря добру пропадать? Сговорился с корешом-шофером, накидали пару машин и к моему подвалу. Оббил кирпич от старого раствора и опять: тычок-ложок, тычок-ложок… Потихоньку выгородил пару комнат. А та, что из досок, вроде как кладовка. Вот так и жил в двухкомнатной с раздельными входами и кладовой. Полный комфорт… И повадились ко мне мужики. Летом еще ничего, в подвал не очень тянет. А зимой! Скинутся на бутылку, а выпить негде. Ну, и ко мне. Открою я им ту, что побольше, там и пьют.
— Ну, а ЖЭК? — спрашивал Крашев. — Что там, власти не было?
— Сам начальник ЖЭКа приходил, — усмехнулся Жора. — Налили ему мужики. Выпил, крякнул, закусывать отказался, поматерился, что много курят, покурил со всеми да и ушел…
Жора помолчал.
— Да-а-а, — заговорил он опять. — Мельчает нынче народ. Сейчас это уже невозможно было бы. И меня бы выперли, а уж мужиков из моей «Таверны» — так они большую комнату называли — тем более. А хорошие были мужики — почти все из нашего дома. — Жора теплел взглядом. — Дядя Вася со сломанным носом, Боксером его звали; дядя Боря Алиев — крымский татарин, Шестипалый — у него на правой руке два больших пальца было, сантехником работал; Феофаниди, грек, сапожничал на нашей улице; Гусев, счетоводом или еще кем в этом же роде работал, все курей разводил, интеллигентом считался, в политике был силен, не меньше, чем в курах. Да-а-а… Пили тогда не для балдения, как сейчас. Соберутся, выпьют, закурят и — разговоры… Чего только не услышишь. Но ничего дурного. Ум и совесть не пропивали. Да и меня, как ни странно, стеснялись. Расходятся тихо. Все за собой уберут. А Боксер — дядя Вася Пирогов — бутылки соберет и мне в кладовку. Это, говорит, твоя сберкнижка… Иногда, правда, и дурачки бывали, но таких в другой раз не приводили. Вот так вот… Ну, а потом женился…
— А все же откуда деньги? — допытывался Крашев. — На бутылках свадьбу не сыграешь.
— За четыре года, что я в техникуме учился, знаешь, сколько в кладовке бутылок оказалось? Шесть тысяч штук! Вот так вот, — смеялся Жора. — Чем не сберкнижка? Договорился с одним приемщиком и по десять копеек за штуку сдал. С корешом-шофером день возились. Шестьсот рублей — копейка в копейку! Ну, а кого мне на свадьбу звать? Не пса же — директора детдомовского. Дядю Васю пригласил, шестипалого Алиева, Феофаниди-сапожника, Гусева-куроеда, почти весь дом… В «Таверне» свадьбу и сыграли. Все шестьсот рублей и вылетели. Два дня гуляли. А в понедельник утром дядя Вася: тук-тук, заходит и тысячу рублей на стол — от жильцов дома на первое обзаведение.
«Заработаю тысячу рублей — привезу Анну в Москву, — решил Крашев в тот миг. — Привезу и женюсь».
Это было что-то вроде клятвы, клятвы неуверенной и минутной. Москва — не Одесса и даже такого подвала у него нет.
«Напишу письмо, — уже чуть позже думал он. — Все расскажу — пусть сама решает…»
А потом появилась эта тихая, как мышь, женщина. Крашев ее увидел, когда она взобралась на свое обычное место. Но Жора заметил раньше, и от этого, наверное, у него изменился голос.
— Странное существо — человек, — сказал он тихо. — Никаких открытий я, конечно, не делаю. Наверное, мильоны и мильоны раз все это повторялось и еще повторится. И мильоны раз люди так думали и так говорили; и все же, странное существо — человек… И как странно иногда то, что он делает… И страшно… Вот смотри, — Жора указал рукой на промзону. — Лагерь… Там люди… И одни люди стерегут других. Зэки… охранники… Все, вроде бы, правильно. Совершили преступление, изловили, судили, огородили высоким забором… И все же страшно. Только у людей такое…
— Сентиментальный ты, Жора, — улыбнулся Крашев. — Все это, конечно, неприятно. Но что тут странного и, тем более, страшного? Первые дни и мне было не по себе. Комсомольская стройка и рядом — тюрьма. Кстати, почему эта самая промзона так рядом? И не просто рядом, а вон крюк при повороте в зону опустить можно.
— В зоне доски, двери, всякие там рамы делают. Опилок и стружек — тьма. Раньше сжигали, а теперь вот древесно-волокнистую плиту делать собираются. Но завод, да с импортным оборудованием, зэкам не построить, только вот котлован и сумели откопать, а потом отгородились.
— А работать смогут?
— Работать смогут…
— Значит, завод опять в зоне будет?
— Будет, и вот по этим этажам, по нашим мраморным полам будут гулять вон те ребята. — Жора указал на группу людей за забором.
— Да, странновато, — сказал Крашев. — Отгородились, потом опять загородятся. — Он помолчал. — Впрочем, мне все равно. Да и странновато только вначале, а присмотришься — люди как люди. Нахальные, правда, юркие — это да! Вон видишь, за забором у них склад досок. Штабели высоченные… Так заберутся на штабель и с нашими со второго этажа заговаривают. Я приказал, конечно, ни в какие контакты не вступать.
— И правильно сделал, — сказал Жора. — С ними только вступи… Но я не об этом. Трудно все это понять, а объяснить еще труднее. Вот смотри, — показал он вдруг на начало подкрановых путей. Там, между щебеночным полотном и наружным забором промзоны, проходящим в этом месте по небольшой впадине, скопилась громадная куча мусора. Подкрановые пути заполняли весь узкий просвет, машине подъехать здесь было невозможно, и мусор этот копился годами. Да и их отряд прибавил к этой куче немало. Сейчас его было так много, что верх этой кучи был почти вровень с верхом забора. На этом зыбком, шатком постаменте Крашев увидел женщину. Она смотрела в зону, где на штабелях стояли люди в серой, мышиного цвета одежде. Между женщиной и людьми было метров пятнадцать-двадцать. Они хорошо видели друг друга и хорошо слышали, и поэтому разговаривали негромко, отрывисто.
— Как ты думаешь, что она делает? — спросил Жора. Вид у него был сумрачный.
— К мужу пришла или к брату… — пожал плечами Крашев.
— К мужу? — болезненно поморщился Жора. — А ты ее видел вблизи?
— Видел, — сказал Крашев. Он и в самом деле встречал женщину в поселке. — Вид у нее, правда, не лучше, чем у нашего бывшего «подавальщика».
— «Подавальщика»? — привстал с кресла Жора, но в кабине крановщика было тесно и он опять, уже в какой-то тихой ярости, плюхнулся обратно. — «Подавальщик» просто пьянь, но эта… Ты говоришь, не страшен человек. Вот посмотри на нее — стоит на мусорном постаменте. Ты думаешь, к мужу, к брату пришла? А ты посмотри внимательно. Смотри… что-то ей кинули… смотри… ты думаешь, это платьице на ней, в цветочек… Как же так! Вырядилась «синявка» тухлая в халатик… а под халатиком ничего нет. Сейчас за пару грязных трояков стриптиз устраивать будет. — Жора опять привстал, невпопад тыча рукой в сторону женщины. — Да она давно забыла, какого же она пола, у нее же чувств никаких нет, и все же пользуется… — Бледный и взмокший Жора откинулся в кресле. — Раскрутить бы кран да крюком по башке. А ты говоришь… — Он встретился с глазами Крашева. Крашев подавленно молчал. — Цветок природы… Не-е-ет, — помолчав, добавил он. — Ничего нет страшнее падшей женщины. Хотя… Вот стоит она, приоткрыв свой халатик, а нам ничего не видно и не страшно — просто противно. Какая-то там «синявка», где-то там на куче мусора. Но представь иное. Ты любил? — вдруг спросил он, и Крашев, не ожидавший такого вопроса, вздрогнул. — По-настоящему!.. И чтобы тебя любили… По-настоящему… И чтобы все было — «от» и «до» — тоже по-настоящему.
