В то же утро Крашев встретился с главным инженером управления, строящего завод. Немного посомневавшись, с его предложением главный согласился: людей не было и деваться ему было некуда.

После обеда на маленьком собрании Крашев познакомил ребят с Жорой, а Жора — всех с предстоящей работой.

Оставшуюся часть дня потратили на переделку старой школьной печи, на которой давно никто не варил, но которая, по оценке Жоры, кое на что еще годилась.

Уже под вечер Жора достал где-то машину, и, поносившись часа два по поселку и близлежащим деревенькам, они закупили продукты. А на следующий день закипела работа…

За пять институтских лет Крашев руководил стройотрядами пять раз. Работали на Чукотке, в двухстах метрах от океана; в Якутии, рядом с драгами, день и ночь моющими золото; на Урале, в глухой башкирской деревушке. После четвертого курса были «лагеря» — полевая учеба военной кафедры в одной из подмосковных воинских частей. Он стрелял, бросал гранаты, бегал по полосе препятствий, но думал о том, где бы подзаработать и в этот раз.

Возвращаясь из недальнего похода, их взвод отдыхал на окраине небольшой деревни — отделения местного совхоза. Он разговорился с управляющим — тот жаловался на отсутствие рабочих рук. Крашев предложил помощь, и уже на следующий день, после того как они сняли форму, с маленькой бригадкой он был опять в совхозе.

За эти пять сезонов он зарабатывал по-разному. И очень много, как в глухой, но совсем не бедной башкирской деревушке, и мало, как в золотоносной Якутии, но в его память навсегда, навечно, до мельчайших подробностей врезалась именно его первая «целина» — в Коми…

Почему? Может, именно там он стал меняться и забывать мать, Анну, доброго Водолаза, могилу, своего отца? И именно там его удивляло и обратное — то, что было в Жоре Гробовском — подкидыше, не помнящем своего родства и цепляющемся всеми своими чувствами за то, чего не было у него…

А вначале они подружились. Жора «съехал» из бараков, где жили «химики», и в школе, в маленькой комнатке, их кровати стояли рядом.

Крашева трудно было чем удивить, и он всегда внутренне сопротивлялся обнаружившемуся в себе удивлению, но в общении с Жорой скрыть этого он частенько не умел.

А удивляться и в самом деле было чему. У Жоры была куча прав и удостоверений: водителя, крановщика, экскаваторщика, электрика, сварщика. Как оказалось, он и владел этими профессиями прекрасно. На долгих техникумовских практиках он работал каменщиком и монтажником.

Однажды вечером Жора прочитал статью в журнале. Летчик-ветеран рассказывал, как, находясь в плену у немцев и работая на аэродроме, он угнал фашистский самолет.

— И я бы смог, — загорелся Жора. — Я чувствую. Вот сел бы в кабину и — газу… Штурвал на себя и… — он сидел на кровати и махал руками. — Я бы улетел…

— Как ты все это сумел? — показывал Крашев на его многочисленные права и удостоверения.

— Знаешь, когда из детдома и вообще… Хочется что-то доказать. Чувствуешь себя недоделанным. Ну и доказывал. Да и жизнь заставляла. Вот на «химии» экскаваторщиком работал, а уж потом мастером.

Он брал красненькую книжицу и смеялся:

— А вот эту купил. За пятерик на Дерибасовской.

Говорил Жора обычно просто, без одесских словечек и шуток, но иногда увлекался.

— Подваливают два кента. «Пацан… — я еще в техникуме учился — пацан купи ксиву — червонец просим». Посмотрел — чин чинарем: печать, подписи, а специальность не указана. «Че надо, — говорят кенты, — то и впишем». Прикинул — прав на тракториста нет. Но вот беда — в кармане только пять рублей. «Ладно, — говорят кенты. — Давай свой казначейский билет — будешь трактористом…» Да умею я и на тракторе… — Жора опять смеялся.

— Почему ты Гробовский и почему Жора? — спрашивал Крашев.

— А почему? — спрашивал и Жора.

Он подходил к небольшому зеркалу на стене и вглядывался в свое отражение.

— Кто я вообще? По документам — русский. Да какой я русский? Поляк? И поляк такой же…

— Ты — еврей, — смеялся Крашев.

— Может, и еврей, — Жора был серьезен. — Хотя нет, не еврей. Говорю слишком просто, да и уши… Нет, скорее всего, я грузин.

— Какой ты грузин? Грузины высокие. Ты — цыган. У тебя все повадки цыганские. — Крашев уже от души смеялся.

— Может, и цыган. Хотя цыганят не бросают. Да и лошадей боюсь. На самой тихой кобыле не поеду… Или армян, или грек, а, может, и русский, — заключал он, приглаживая свои жесткие черные волосы.

Он садился на кровать и печально усмехался:

— Ну, а Жора, да еще и Гробовский… Безымянных, безродных детей в приюты мало попадает. Мать в роддоме оставит или потом принесет, умрут родители, прав отца с матерью лишат или что там еще, но дети уже и с фамилией и с нацией. А такие, как я, — раз в год, а то и меньше. Бабка, что меня нашла, — злыдня, мне ее потом показали — часов десять марьяжила, еле живого в приют отдала. А в комиссии по таким делам чудак был. Большой ученый по именам и фамилиям. И вот, чтобы сглазу не было, чтобы раньше времени в гробу не оказался, и придумал такую фамилию. А Жорами всех безымянных называли — из Одессы потому что. Ну, и русский, само собой…

…Работу Жора организовал великолепно. Он мгновенно, поговорив с бойцом, определял, чего тот стоит, и ставил именно на нужное место в довольно сложной технологической цепочке.

А знать и уметь надо было многое. Пилить и колоть дрова для разогрева битума в большом котле. Греть круглые сутки этот битум. Разливать почти кипящую жидкую массу в обрезанные фляги и тощеньким, дребезжащим «пионером», установленным на плоской заводской кровле, подавать эти фляги на выдвинутый помост второго этажа и тащить их к месту. Экономно разливать и клеить, клеить, клеить бесконечный, многослойный тоненький пирог.

Случались ЧП. Развели под котлом большой огонь, и пламя, страшно и зло заурчав, перекинулось на закипевшую черную массу. Истопник сдуру стал лить воду на битум и ошпарился этой отскакивающей от булькающего битума водой. Прибежал Жора. Огонь под котлом залили. Котел накрыли толстым мокрым брезентом. Жора где-то достал баночку гусиного жира. Ошпаренные руки смазали, забинтовали и бойца отправили на легкий труд, к поварам. С рюкзаком на спине, с Зойкой — беленькой, смешливой поварихой из-под Перми, он ходил по магазинам, носил продукты.

…Площадь второго этажа, громадную, уже уставленную импортным оборудованием, они заклеили за десять дней. Но к этому времени их стало на пять человек меньше.

Однажды вечером — Крашев и Жора уже готовились лечь спать — в их комнатушку вошли пять студентов, и один из них, плотный, интеллигентного кроя парень, неловко и извиняюще разводя руками, начал что-то рассказывать Жоре о низких расценках, о дешевой работе и еще о чем-то. Поначалу Крашев ничего не понял.

— Хотите уехать? — спросил Жора, продолжая разбирать постель.

Еще больше смутившись и еще более невнятно, парень что-то говорил, а Крашева охватывала злость. Предатели! Только-только наладили работу, кухню, а они — сбегать. Да никогда! Резким жестом он остановил довольно жалкие доводы совсем сникшего студента и тут вдруг увидел подмигивающего из-за спины ребят Жору.

— Да хрен с ними, — почти радостным тоном сказал Жора, когда Крашев резко и зло попросил ребят подождать решение в коридоре. — Это же сачки. Сачки все до единого. И сачки не оттого, что не хотят, а оттого, что не могут. Папа с мамой не научили. Отпусти ты их. Толку от них все равно не будет. Знаю я таких. Заработаем — права начнут качать, чтобы заплатили, как остальным, а не заработаем — нас же и осудят. Вот смотри, — Жора взял журнал коэффициентов. — Всем по 0,5 ставлю и каждый божий день.

— Езжайте, — сказал Крашев, когда Жора радушным жестом пригласил смирно ждавшую пятерку. — Только так. Через час электричка до Сыктывкара. Уезжайте тихо и аккуратно. Чтобы никто не видел и не слышал. Будете прощаться да слезы лить или потом какие претензии появятся — сообщу в деканат и в бюро комсомола. Вот деньги на билет и на дорогу. Расписывайтесь и двигайте.