А потом? Это он, именно он, организовал студенческий строительный отряд в далекую Коми АССР. Конечно, они поехали не одни, а в составе институтского отряда. Конечно, им помогали. Материалами, советами. Но все это не главное. И был риск… А мог бы поехать домой. И поработать рядом с матерью. И заработать верных две-три сотни рублей. А рядом зреют вишни, сливы… И виноград. Но он поехал в Коми… И привез оттуда тысячу рублей. И всего за сорок рабочих смен.

Если бы у него сейчас спросили: «Вот ты, Крашев, ставший в сорок лет заместителем начальника Главка, где же ты начался как руководитель?», он бы ответил: «В стройотрядах, а, вернее, в том, в первом — в Коми…»

Да, он привез из Коми тысячу рублей. И заработал он их, руководя маленьким — в двадцать человек — отрядом неопытных студентов — вчерашних первокурсников. И за сорок рабочих двенадцатичасовых смен он понял и многое другое: понял, что значит иметь власть над другим человеком и уметь этой властью пользоваться по делу; понял, что значит отвечать за людей тебе подчиненных, иных из которых ты любишь, иных терпишь, а иных совсем не любишь, но знаешь, что они нужны общему делу; он понял, наконец, что же значит это заманчивое и пугающее слово — руководитель…

А когда они приехали, то их было тридцать и первые три дня они убирали строительный мусор в цехах недостроенного завода, на фасаде которого горел транспарант: «Ударная комсомольская стройка».

Может быть, вначале это и была комсомольская стройка, но в тот год, когда все сроки сдачи завода прошли, то стройка стала обыкновенной и работали здесь и военные строители, и занесенные теплым летним ветром «бичи», и «химики» из расставленных недалеко бараков, а иногда «узкие специалисты» — сварщики, жестянщики из расположенной рядом тюрьмы.

И свое, и местное начальство знало, что такое вчерашние первокурсники. И их поставили убирать строительный мусор. Первые три дня у него даже отняли звание командира отряда. Он стал просто старшим, старшим тридцати неопытных студентов.

А руководил ими мастер. Это был миловидный, невысокий, худощавый парень лет двадцати пяти.

Когда после трех дней грязной и пыльной работы они убрали весь громадный второй этаж, то Крашев спросил у паренька, сколько же они заработали.

— Да нисколько, — ответил тот, Они сидели в маленьком, довольно уютном вагончике для мастеров. — Вот ЕНИР, — парень достал из стола тонкую книжицу. — Единые нормы и расценки. Погрузочно-разгрузочные работы. Ищем: переноска грузов на носилках. Берем объем, множим на расценку… Вас тридцать? — Крашев кивнул. — Получается по полтора рубля; в день — по полтиннику, на добрый обед не хватит. Вот так…

— Но погоди. — Для Крашева это был удар. — Ведь так мы ничего не заработаем…

— Ну почему? — парень улыбнулся. — Что-нибудь нарисуют. За ваше усердие, безотказность; за то, что пашете с утра до вечера; за то, что вы студенты, наконец.

— И сколько же нарисуют? — Крашев сидел на прочной деревянной лавке за массивным двухтумбовым столом, но чувствовал, что и лавка и стол как-то ускользают из-под него. Его опять ждала суровая московская зима, беганье в курточке и жалкое существование на стипендию.

— Ну, рублей по двести нарисуют.

— По двести? Но наши отряды работают здесь не первый год. И привозили, то есть зарабатывали, и больше… Так почему же мы?.. — В его груди было одно отчаяние, и слов тогда ему явно не хватало.

— Почему?.. — Парень улыбался, и улыбался так широко, так аппетитно, что Крашеву показалось: парень радуется их неудаче, и его охватило не то чтобы злость, а какое-то бешеное упрямство — разгадать, узнать этот секрет, секрет больших заработков. А парень подошел к открытой двери, посмотрел на громадный заводской корпус, помахал ему отчего-то рукой, опять прошел к столу, пошарил в дальней тумбе и достал бутылку водки.

— Все, — сказал он с картинным вздохом, посмотрев на часы. — Конец «химии». Жора Гробовский — опять свободный человек. Вот за это надо выпить. А деньги… — он махнул рукой. — Деньги — навоз. Главное — свобода.

…В старую школу, где разместили их отряд, Крашев пришел далеко за полночь. Его немного жег стыд за то, что он нарушил «сухой закон», но в душе у него крепла уверенность. И уверенность эта была не оттого, что Жора Гробовский — одессит (почти земляк!) — раскрыл ему глаза на многие вещи: на смету стройки и на процент заработной платы в этой смете, на выгодные и невыгодные работы, на ЕНИРы и на множество коэффициентов в этих ЕНИРах, на форму № 2, на наряды и бог весть еще на что — всего он, Крашев, захмелевший, и не смог бы запомнить. Из всего этого он сделал важнейший вывод: стройка, тем более такая, как эта, затянувшаяся, уже трижды съевшая свою смету, — это такой вертеп, где все можно. И заработать и нет…

Уверенность приходила и от другого. У Крашева был нюх на людей. Может быть, та же интуиция. Он всегда чувствовал, хорош человек или плох. Вот тогда он сидел с «химиком», пил запрещенную и ему, и «химику» водку, но чувствовал, что все это надо. Надо для дела. Под вторую бутылку Жора рассказывал ему о своей жизни. И вначале Крашев усмехался про себя: он уже знал цену таким исповедям. Но история жизни Жоры и в самом деле оказалась удивительной. Он был подкидышем. Его подкинули совсем маленьким (родителей он не знал) злой и сварливой старухе, а та сдала его в приют. Когда ему было шесть лет, его взяла к себе одинокая добрая вдова. Эти годы он всегда вспоминал с грустью. Он уже привык называть вдову мамой. Мама отправила его в первый класс. Но во второй класс он пошел опять из детдома — мама умерла.

Из детдома он бегал постоянно. И до мамы, и после… С грехом пополам закончил семь классов, а потом, не дожидаясь, когда его пошлют в «ремеслуху», выкрал документы, сбежал вовсе, поселился в заброшенном подвале и, как ни странно, поступил в строительный техникум.

— И как же ты жил? — покрутил головой Крашев. — На одну стипендию?..

— Какая там стипендия? — Жора усмехнулся. — У меня тройка была на экзамене… Взять-то взяли, да условно — весь первый курс стипендия только снилась. Директор детдома — пес, — Жора сжал свой маленький кулак, — дознался-таки, что я в техникуме, письмецо официальное накатал прокурору, мол, должен в «ремеслуху», а техникума недостоин. Ну, вызвал прокурор… Я думал оттого, что документы спер, ну и еще кой-какие дела были. Оказался, хороший старик. А, может, и не старик. — Жора опять печально улыбнулся. — Какой старик? Лет сорок ему, наверное, было… Говорит: у меня пацан тоже семь классов окончил и, балбес, учиться не хочет, а ты, мол, один, а учишься, ну и так далее. Короче, отстал от меня этот пес-директор, я и бегал-то из-за него, и стипендию за первый год всю выплатили — детдомовский потому что.

— Ну, а все же на что ты жил? — допытывался Крашев.

— Да, жил, — махнул рукой Жора. — Случалось, и воровал. Так… Всякую мелочь. Белье вместе с веревками снимал. Из общественных туалетов краны выкручивал — дефицитные были. Однажды из детдомовского все повыкрутил… Ну, и знакомому, а он — на барахолку, все торговал. А однажды коврик упер…

— Из детдома?

— Ну, нет. Там таких ковров не держат. Хошь верь, хошь нет — из райисполкома. Знакомый кореш — да у меня пол-Одессы в знакомых — шофером работал. Сговорились мы. Въехал он во двор, а я через парадное — вовнутрь. В фойе еврей сидит — старый, седой, газетку отложил, из-под очков на меня смотрит, спрашивает: «Молодой человек, ви куда?» Я ему тоже вежливо: «Папенька у меня здесь работает». Покосился еврей на мой задрипанный пиджачок, ни слова не сказал, пропустил. Высмотрел я на третьем этаже хар-р-роший такой ковер, окно подраскрыл, а машина далеко. И ковер тяжелый — к другому окну не дотянуть. Махал, махал корешу — ничего не видит, а кричать нехорошо. Сбегал во двор — показал окно и опять наверх — кричу еврею, что забыл еще что-то сказать папеньке. Прибежал, осмотрелся — никого, заседают. Скатал ковер, еле к окну подтянул, бух! — в кузов и пулей вниз. Старику ручкой помахал. Вот так и жил…