Не дослушав метнувшегося к нему Гришуху, досадливо покривился:

— Опять за рыбу деньги. Я же звонил в город и просил людей не присылать — нет у меня лишних участков.

— Как нету? — сказал Гришуха. — А когда будут?

— Пока не знаю. Это зависит от управления лесного хозяйства.

— Как же так? — сказал Гришуха. — Мы ехали, ехали и вот…

— Сочувствую, — агроном поправил очки. — Но за каждое вырубленное без разрешения дерево с меня голову снимут.

— И что же нам делать?

— Отправляйтесь в город, работайте. Дадут разрешение — милости просим.

— Бардак, — вдруг зло сказал Бокарев, и Гришуха, привыкший к его молчанию, вздрогнул. — Почище, чем у нас в деревне.

— А не скажи, — весело подхватил Барабанчук, — не скажи: в бардаке порядок — там каждая женщина свое место знает, как говаривал мой дядя, а тут… Да не боись — получишь ты свой разряд. — Шлепнув Бокарева по плечу, он повернулся к агроному. — Одна милейшая особа, из местных, Зинаидой Сергеевной зовут, рассказала нам, будто в Березовку дорогу строить собираются?

— Собираются, — подтвердил тот. — И что из этого?

— Предлагаем помочь дорожникам — поубавить леску на трассе!

— Не знаю, не знаю, — подумав, ответил агроном. — Мысль верна, но не знаю. И все одно: без города не решить. А впрочем, я поговорю с дорожниками, но раньше утра ответа не будет…

— Хорош, гусь, а? — сказал Барабанчук, когда агроном вышел. — Не агроном, а кинозвезда. Нужно ему это Южное, как слонихе лифчик… По ночам, небось, ванна и горшок белый снятся.

— А может, и не снятся, — сказал Бокарев. — В Степном, вон, двухэтажки строят, а в них и ванны…

— Снятся, — уверенно сказал Барабанчук. — Таким всегда снятся…

К Гришухе подошел кряжистый бригадир (его звали Василием). Подвел к небольшой комнатке, над дверью которой висела табличка «Директор». Радушным жестом показал на койки уезжающий бригады, громыхнул:

— Располагайтесь. Выбирай любую…

Скоро школа опустела. Заготовщики ушли в лес, начинающийся сразу за Южным.

Для новичков понедельник проходил, и проходил бестолково: Бокарев и Гришуха листали валявшиеся на кровати растрепанные журналы, Барабанчук весь день проспал, пофыркивая в усы… К вечеру он проснулся, повертел свежими глазами и ухватил журнал у Бокарева.

— весело прочитал он. — Ну, и что же дальше. Кто автор?

— Откуда мне знать, — пожал плечами Бокарев. — Не видишь — оторвано…

— Эх, деревня, настоящие стихи нельзя порвать, — глаза Барабанчука засветились. — Дела давно минувших дней, как сказал поэт, но и я грешил по молодости… Хотите почитаю? И тоже о любви… — Он встал в позу и немного заунывно загудел:

— Неужели вы сами? — спросил Гришуха. — Мне и двух строчек не соединить. Только вот тут, «…в нетерпеньи и дрожи…» — как-то не так, по-моему… — Гришуха запнулся и посмотрел на Барабанчука.

— Это из ранних — молод был. А впрочем, — он весело засмеялся, — впрочем, и в остальных «дрожжей» хватает. Я поэтому и писать бросил, и со второго курса филфака ушел.

— Брось врать-то, — не поверил Бокарев. — Из-за какого-то стишка.

— Чего мне врать, деревня, — сказал Барабанчук. — Настоящий поэт из меня все равно бы не вышел — врожденный порок имеется: цветоощущение ослаблено — ну, а занюханным интеллигентом быть не желаю — их и так хватает. Главное — знать, кто ты есть! А я — рабочий! И не какая-то там рабсила, а гегемон. Ге-ге-мон! — раздельно произнес он и опять стал в позу:

Вот так нужно писать о любви, а иначе… — Барабанчук махнул рукой, но не досадливо, и видно было, что ни филфак, ни собственные неудачные стихи его давно не волнуют. — Но вернемся к прозе, — сказал между тем Барабанчук и посмотрел на часы. — Сейчас автобус из Степного прибудет — надо бы папашу Куликова встретить, если он вообще приехать вздумал, а то еще в лабиринтах Южного заблудится — уж я его знаю, — и мы лишимся такого ценного, — Барабанчук усмехнулся, — работника…

Когда Барабанчук вышел, Гришуха опять зашелестел журналом.

— Господи, как же так можно! — вдруг негромко сказал Бокарев.

— Что можно? — не понял Гришуха и посмотрел на Бокарева. Тот лежал, уставясь в потолок. Вид у него был растерянный.

— А может, случилось что-нибудь? — спохватился Гришуха.

— Что случилось? — Бокарев привстал, а потом, сев на кровать, повторил свистящим шепотом: — Что случилось? Дело в том, что со мной ничего не случается. Ни-че-го! Болтаюсь, как дерьмо в проруби, и ничего не случается.

— А ты бы учился, — как и Бокарев, Гришуха тоже говорил негромко. — Поступай в институт и учись. Правда, временами это муторно, но в общем-то интересно.

— Я-я-я? Учиться? Если хочешь знать — я поступал. В политехнический. Три раза. И до армии и после… Да что толку, — Бокарев горестно вздохнул.

— Чепуха, — сказал Гришуха. — Просто у тебя знаний не хватает, а это дело наживное. Как, например, ты к математике готовился? По школьным учебникам? А этого мало. Вот приедем из командировки, до лета далеко — так займусь я с тобой. Хочешь? Экзамены сдашь как миленький.

— Спасибо, — сказал Бокарев. — Но дело не в математике — математику я знаю…

— А в чем же тогда? — удивился Гришуха.

— А в том, что я трус, — помолчав, махнул рукой Бокарев. — Позорный трус…

— Ты?! — сказал Гришуха. — Да какой же ты трус? Трус я… Вспомни автостанцию в Степном. Ох, и испугался же я тогда.

— Ну ты сравнил, — сказал Бокарев. — Автостанция совсем другое дело. Там все просто. Покажи таким вот охламонам, что ты им глотку перегрызть сможешь, — они тебя пальцем не тронут. А институт… Еще не войду, а на меня мрамор давить начинает. А в аудитории совсем плохо: желудок к позвонку прилипнет, да мочиться все время хочется. Смех и грех, а ей-богу, на экзаменах так и бывало… — Бокарев лег на кровать и опять уставился в потолок. — Нет, — сказал он, — да поступи я — ни за какие стишки не бросил… Облысел, ослеп, а институт бы кончил… Да что толку говорить. Эх, не будь моя деревенька так мала — не тянул бы я в городе Мыню, как любит приговаривать Барабанчук, — уехал бы домой. Да и беда не в том, что она мала, а в том, что мельчает и мельчает… Тем летом ездил к матери. До армии, помню, стоял наш дом чуть ли не в центре, а теперь крайним оказался. Сосед, Прохоров, в годах уже, внуки — и тот в город подался. Дом-пятистенок на дрова растащили, по саду козы бродят: всю сирень обглодали, а у Прохоровых была такая сирень!..