В эту снежную ноябрьскую ночь генерал Еременко допоздна работал на своем КП, но усталости не было ни в одном глазу. Сейчас он пил чай, а в голове все еще звенел недавний разговор с Верховным главнокомандующим, хотя он и был коротким.

Из танковой бригады вернулся член Военного совета Хрущев. Он стал хвалиться, как тепло встретили его танкисты, рукоплескали ему, а усатый комбриг, говоря о предстоящем сражении, заявил, что его люди будут «бить фашистов, не щадя своих сил и самой жизни».

— Любишь ты, Никита Сергеевич, громкие слова, а мне они режут слух, — сухо сказал Андрей Иванович. Незнакомая судорожная усмешка сделала лицо командующего окаменевшим, каким-то неживым. — «Не щадя своих сил и самой жизни…» — иронически произнес он. — Ладно, щадить свои силы не надо, они потому и нужны каждому, чтобы бороться. Но к чему призывать людей приносить в жертву свою жизнь? Надо врага уничтожить, а самому живым остаться — вот наш лозунг, в этом суть героического. А для этого следует хорошо знать свое оружие и уметь воевать. Помнишь, что говорил Максим Горький? Герой — это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает смерть.

— Это же лозунг, Андрей Иванович, — с улыбкой на полном холеном лице возразил Хрущев. — Комбриг так выразился, не стану же я поправлять ему речь? У людей боевой настрой, они горят желанием скорее идти в бой…

Еременко запальчиво прервал его, повысив голос:

— Все горят желанием идти в бой… Да разве в этом суть, Никита Сергеевич? Мало одного желания идти в бой, главное — суметь одолеть врага, рассчитать свои силы на весь ход сражения. А порой случается, что даже опытные вояки допускают серьезные промахи в подготовке своих войск и в бою нередко за это платят своей жизнью. Помнишь, в середине сентября в районе Мамаева кургана сложилась критическая ситуация?

— Помню, — напряженно промолвил Хрущев, еще не догадываясь, к чему клонит командующий.

— Тогда с левого берега Волги корабли Волжской военной флотилии перебросили в распоряжение Чуйкова 13-ю гвардейскую дивизию генерала Родимцева, Героя Советского Союза, — продолжал Андрей Иванович. — Дивизия в десять тысяч бойцов! И что же? Когда гвардейцы прибыли в район Мамаева кургана, то оказалось, что более тысячи гвардейцев не имели винтовок, не то что автоматов. Тогда я приказал своему заместителю генералу Голикову в течение суток обеспечить дивизию оружием и доставить его в район Красной Слободы. Спрашиваю Александра Ильича Родимцева, как такое могло случиться? Он объяснил это тем, что спешили на фронт. Вопиющая безответственность комдива!

— Сам-то генерал Родимцев геройский человек, воевал в Испании, уже там он нещадно бил фашистов, — заметил член Военного совета.

Помолчали. Потом Хрущев поинтересовался:

— Сталин тебе не звонил?

— Перед твоим приходом в штаб звонил, — вздохнул Андрей Иванович. Брови у него дрогнули, и Хрущев подумал о том, что верховный, наверное, в чем-то упрекнул командующего, но вопросов не задавал, ждал, что тот еще скажет. — Сталин спросил, все ли у нас готово к наступлению, которое уже не за горами. И почему-то спросил, получено ли нами сто тонн антифриза для танков и автотранспорта. Я даже поначалу растерялся, не знал, что ему ответить. Откуда вдруг взялся этот антифриз? Ему о нем я не говорил. Подумал, что, наверное, когда у нас недавно был генерал армии Жуков, ему кто-то из моих людей нашептал. Не ты ли, Никита Сергеевич?

Хрущев заметно смутился, хотя Андрею Ивановичу он во всем доверял, был с ним честен и прям. На душе у Никиты Сергеевича стало горько, словно туда попала перчинка, и, уже не сдерживая голоса, он заговорил:

— Жукову я не шептал, товарищ командующий, а по данному мне праву как члену Военного совета доложил представителю Ставки, что у нас еще не получено и чего не хватает. Ведь Жуков специально по заданию верховного прибыл на фронт, чтобы выяснить, все ли у нас есть в наличии, не то могло случиться, как с той самой дивизией генерала Родимцева. Поступил я так еще и потому, что, когда Жуков приехал в штаб, ты находился в войсках. И, как видишь, нам дали все — и войска, и оружие, и злополучный антифриз.

Хрущев ожидал, что Еременко станет задавать вопросы, но тот продолжил разговор совсем о другом:

— У меня что-то пересохло в горле. — Он с ухмылкой взглянул на раскрасневшееся лицо Хрущева, потом кивнул на тумбочку, которая стояла у койки: — Будь любезен, возьми там пару стаканов и коньяк. Вставать не хочется: что-то моя нога опять загудела.

«Отчего вдруг его потянуло на рюмку?» — недоумевал Никита Сергеевич, но сделал все, о чем попросил командующий. Еременко налил коньяку в оба стакана, выпил и предложил Хрущеву. Тот мигом опорожнил стакан.

— Крепкий, чертяка, видно, большой выдержки. — Он облизал губы.

— Армянский, пять звездочек! — Еременко упрямо мотнул головой. — А дал мне пару бутылок начальник тыла Красной армии генерал Хрулев, когда приезжал к нам. Говорит: «Пей каждый день по пятьдесят грамм, и твоя нога не будет бунтовать». А я в это не верю.

— А меня Андрей Васильевич коньяком не угостил, — с невольным огорчением проговорил Хрущев.

— У тебя, Никита Сергеевич, обе ноги целы, и коньяк тебе не нужен, — усмехнулся Еременко. — А я все еще хожу с палкой. Правда, на боеспособность фронта это не влияет, — шутливо добавил он. — Сам я уже два ранения перенес, а у тебя на теле нет даже царапины.

— Значит, не судьба мне попасть под вражью пулю, — шумно вздохнул Хрущев. — А тебе, Андрей Иванович, я сочувствую. Два ранения — дело тяжкое, и не каждый их перенесет, а ты, слава богу, как огурчик. Свеж, энергичен, работаешь в полную силу. — Он немного помолчал и неожиданно перевел разговор на другое: — Что-то не верится мне, чтобы Сталин не упрекнул нас в чем-либо. Он всегда чем-то недоволен, часто ворчит. Любит он кольнуть нашего брата и по делу, и без дела.

— Я подобного в нем не замечал, — сухо промолвил Еременко, давая понять, что не в его натуре осуждать человека за глаза.

— Не замечал? — едва не выругался Хрущев. У него даже покраснели скулы, а на лбу заблестели капельки пота. — А когда ты не разбил армию Гудериана под Москвой, хотя обещал верховному это сделать, разве он погладил тебя по головке?

— Что было, то было, и Гудериана я не разбил, и не вовремя был ранен, — вздохнул Андрей Иванович. — Но я ничуть не обижаюсь на Сталина. Зато после выздоровления меня назначили командующим двумя фронтами!

— Уважает тебя Иосиф Виссарионович, факт, а вот меня он не жалует, особенно после того, как в мае мы с маршалом Тимошенко завалили операцию под Харьковом. И побил нас тогда генерал Паулюс, который и тут под Сталинградом сушит нам с тобой мозги. Как думаешь, отстоим мы город?

— Мы его уже отстояли, — серьезно произнес Еременко. — У тебя есть еще ко мне вопросы? Я собираюсь пройти на узел связи. Надо переговорить с командирами и комдивами. Скоро начнем наступление, и очень важно не дать фрицам разгуляться в городе, — не сдерживая голоса, заключил Андрей Иванович медленно и раздумчиво.

Наступило молчание.

— Ты о чем задумался, Андрей Иванович? — спросил Хрущев с понимающей усмешкой.

— Завидую я тебе, Никита Сергеевич, умеешь ты легко находить контакт с людьми, а вот у меня не получается, — признался Андрей Иванович. — Грубоват я. То ли сердце мое зачерствело, то ли нос я стал задирать. Вот на днях был в штабе 39-й дивизии генерала Гурьева…

— Мужественный и боевой командир, — бросил реплику Хрущев. — Его гвардейцы в прошедших боях отступления не знали.

— Вот-вот, герой, — согласился Еременко. — А я начал упрекать его в том, что, когда в сентябре в составе 1-й гвардейской армии его дивизия атаковала немцев в районе деревни Кузьмичи, она понесла большие потери. Дивизия много дней обороняла завод «Красный Октябрь». Похвалить бы генерала, а я возьми и кольни его за то, что не все в дивизии хорошо подготовлены к сражению с врагом, иначе она не потеряла бы половину своего состава. Гурьев стал возражать, мол, у противника больше свежих сил и танков, но я резко оборвал его, заявил, что не стоит оправдываться. Сказал ему, что каждый из нас хочет стать героем, но не у каждого есть твердая стартовая площадка.