Впервые увидел я Вячеслава Иванова ранней весной 1922 года в вестибюле Азербайджанского государственного университета, куда мне удалось поступить на словесное отделение историко — филологического факультета. Высокий, румяный, он шел легкой походкой, не сутулясь, по направлению к своей комнате, отгороженной деревянной перегородкой от вестибюля. Его седые волосы светились и ореолом расходились вокруг большого лба, сливающегося с лысиной.
— Это Вячеслав Иванов, — с нескрываемой гордостью и восхищением сказал мне мой собеседник. И я навсегда запомнил неповторимый облик этого ученого — филолога, мыслителя и поэта.
Потом я часто видел и слышал его на лекциях и семинарских занятиях. Вячеслав Иванович говорил всегда увлекательно, вдохновенно, не для всех студентов понятно, удивляя разносторонностью своих интересов и познаний. Вскоре его лекции стали для меня и небольшой группы сплотившихся вокруг него учеников самыми главными, самыми значительными в нашей университетской жизни событиями.
В комнате за перегородкой, рядом с шумным вестибюлем, в котором всегда толпились студенты, Вячеславу Ивановичу с его старшей дочерью Лидией и семилетним сыном Димой было беспокойно и неуютно. Если не ошибаюсь, в начале нового 1922–1923 учебного года Вячеслав Иванович уже перебрался с семьей в лучшее помещение, в отдельную квартирку из двух комнат в первом этаже того же здания (бывшего Бакинского коммерческого училища) с отдельным ходом, в стороне от университетской суеты. Тут, в этих комнатках, в заваленном и заставленном книгами и рукописями кабинете, мне случалось часто и подолгу беседовать с Вячеславом Ивановичем о предстоящих семинарских занятиях, о прочитанных книгах, о стихах, которые мы все тогда писали и приносили ему на строгий суд. И с каким терпением и какой проницательностью он разбирал все написанное его учениками!
Случилось так, что уже в конце 1923 года мы обменялись стихотворными посланиями. Однажды я увидел у Вячеслава Ивановича его фотографию. Он был снят в берете, с книгой в руках. На этом портрете он чем‑то напоминал Ф. И. Тютчева. Я попросил разрешения взять на несколько дней этот портрет, чтобы переснять его для себя и для своих друзей по университету.
Когда переснятые фотографии были готовы, на обороте одной фотокопии Вячеслав Иванов, около 20 декабря 1923 года, сделал для меня такую надпись:
VICTORI MANU ELOHIM
Поэт, пытатель и подвижник
In nuce и в одном лице.
Вы добрый путник, белый книжник
Мне грезитесь в тройном венце.
Вы оправдаете, ревнитель
И совопросник строгих Муз,
Двух звуков имени союз,
Рукою Божьей победитель.
На эту надпись 22 декабря я ответил Вячеславу Ивановичу таким признанием:
Ты сердцем солнечным, Учитель милый,
Меня давно неудержимо влек,
И я летел к тебе, золотокрылый,
И трепетный, и глупый мотылек.
Я тоже солнечный, но Всемогущим
Мне мудрости змеиной не дано,
Я только радуюсь лугам цветущим,
Я только пью медвяное вино.
Что принесу тебе я, легкокрылый?
Твои цветы в твои же цветники?
За то, что ты, Учитель, свет мой милый,
Взял мотылька себе в ученики.
В последние дни 1923 года Вячеслав Иванович сделал на обороте той же фотографии, подаренной мне, следующую приписку:
Я вижу, детям солнца милы
Мои живые цветники,
Коль мотылек воздушнокрылый
Ко мне упал в ученики.
Так, этой стихотворной перепиской было признано и определено мое ученичество у Вячеслава Иванова. И впоследствии, в трудные минуты жизни, мне не раз вспоминались слова Учителя в первом его обращении ко мне, и эти слова придавали веру в свои силы и не раз помогали преодолевать непреодолимое, потому что Учитель был и пророком, он зорко предвидел будущее и знал и предугадывал многое случившееся впоследствии.
Однажды я спросил Вячеслава Ивановича, почему он так внимателен ко мне и тратит столько времени на разговоры вне университетских занятий, дома. Он ответил, что беседы со мной и рассказы об уже пережитом, знание моего прошлого и настоящего позволяют ему уверенно заглянуть в будущее, а направленность моего пути он уже чувствует по ранним моим стихам. В те годы мне было 20 лет или немного больше. В отличие от моих сверстников и друзей по университету, которые жили в родительской семье и были относительно обеспеченными молодыми людьми, мне с 18–летнего возраста пришлось жить самостоятельно и много работать. В Баку военная служба и занятия в университете отнимали весь день. Готовиться к семинарским занятиям, осознавать впечатления интересной и содержательной жизни можно было только в ночное время. Спать приходилось немного.
Вот почему однажды Вячеслав Иванович вспомнил о своем трудном отрочестве. Ему было пять лет, когда умер отец. Семья обеднела. В гимназические годы мальчик должен был давать платные уроки и мог читать и думать только ночью. Вячеслава Ивановича располагало ко мне не только знакомство с моими ранними стихами и увлеченность университетскими занятиями, но и повседневная занятость и работоспособность. Вот почему он счел возможным даже поручить мне обязанности секретаря двух семинаров, которые он вел, — по Пушкину и по поэтике. Стипендий тогда по университету мы не получали. Для Вячеслава Ивановича было характерно решение поручить мне дополнительные обязанности секретаря семинаров, не смущаясь и так большой моей занятостью. Он верил, что я справлюсь и с этой нагрузкой, а я, конечно, был благодарен ему и очень ценил почти каждодневные встречи с ним, не только связанные с университетскими делами. При этом Вячеслав Иванович внимательно и подолгу расспрашивал меня о моих сокурсниках. Это помогло мне лучше понять его внимание и заботу, без которых нельзя себе представить строгой щедрости нашего Учителя.
Значительность всего, связанного с Вячеславом Ивановым, глубина и проникновенность его речей часто сочеталась с иронической улыбкой, грациозной шуткой, полунамеком на бытовые мелочи, понятным только двум — трем его собеседникам. Это сочетание значительности и простоты, жреческого, почти торжественного спокойствия и непринужденной свободы и легкости общения, всегда удивляло и восхищало меня. Быть может, это объяснялось не только мудростью Вячеслава Иванова, но и чуткостью его, способностью отчетливо представлять себе состояние собеседника, подлинным тайновидением.
Решительно утверждаю, что Вячеслав Иванов, как и Вольф Мессинг, обладал редкостной способностью читать чужие мысли. Я встречался с Вячеславом Ивановым задолго до встречи с В. Г. Мессингом. И эта способность меня всегда поражала. И в обыкновенных бытовых встречах, и особенно на экзаменах, Вячеслав Иванович безусловно читал мысли и понимал, кто чего не знает и кто что знает, часто задавал тактичные вопросы, чтобы обойти то, чего студент не знал, и, наоборот, иногда неумолимо требовал точного ответа, наверное зная, что на этот вопрос студент ответить не может.
Однажды весной 1923 года я шел к Вячеславу Ивановичу. Недалеко от университета, около почтамта, я увидел нищего, настоящего восточного дервиша. Тогда в Баку было очень много нищих. Почему‑то я не дал ему милостыни. Отойдя от него на несколько шагов, я нащупал в кармане монетку, но поймал себя на том, что мне стыдно почему‑то вернуться к нему и дать эти деньги. Так я прошел мимо и начал, оправдывая себя, думать, что, может быть, действительно правы те, которые полагают, что милостыню давать не нужно, что это развращает того, кому дают милостыню. В этих душеспасительных рассуждениях я и вступил в комнату Вячеслава Иванова. Он сидел за столом вместе с профессором Л. А. Ишковым и пил белое вино. Оба друга рассуждали о какой‑то очень специальной исторической теме, связанной со средними веками. Вячеслав Иванов прервал говорившего Леонида Александровича, посмотрел на меня внимательно (а я еще ничего не успел сказать) и спросил: «Ну, так как же все‑таки, нужно давать милостыню или нет?» И стал говорить о том, что он думает о милостыне, как она обогащает прежде всего дающего. Это было самое настоящее чтение мыслей.
