Последние два месяца Келп три раза следовал за хромым мужчиной до его дома от Вестчестерской ортопедической клиники. Это место, по сути, являлось единственной достоверной и постоянной нормой, которой придерживался хромой человек. И все три раза Келп настаивал, чтобы Дортмундер сопровождал его в поездках в отдаленные окрестности, чтобы посмотреть на тех парней, но, ни один из них даже отдаленно не напоминал убийцы, которого Дортмундер встретил в ноябре.

Но на этот раз Келп был уверен:

 – Абсолютно, – сказал он. – И ты знаешь почему? Потому что я подождал, пока он войдет в здание, а затем пошел за ним и увидел почтовый ящик, где значилось: «Зейн, комната тринадцать».

 – Ладно, – опять согласился Дортмундер.

 – Итак, мы нашли его.

 – Пока что его нужно будет контролировать, – произнес Дортмундер. – Мы должны быть уверенны, что он не исчезнет.

 – О, конечно, – Келп выглядел немного обиженным. – Может быть, другие ребята могут заняться этим, хм? В последние два месяца я провел больше времени в машине, чем Эй–Джей Фойт.

 – Ах, естественно, – ответил Дортмундер, – мы будем меняться по очереди.

 – Хорошо, – сказал Келп, и наступила небольшая пауза.

Дортмундер фыркнул, затем потер кулаком свой нос, подтянул свои штаны:

 – Кум… как… – пробормотал он, поперхнулся, прокашлялся.

 – Что? – спросил Келп, наклонившись к нему, глядя тревожно и заботливо.

 – Мммм… – затянул Дортмундер и засунул палец в ухо, покрутил там, пытаясь возможно найти серную пробку. Затем вздохнул глубоко, заложил руки за спину, крепко обхватив их, и сказал: – Спасибо, ну, Энди.

 – Ах, конечно, – ответил Келп. – Не стоит.

 – Достаточно неплохо, – прокомментировал Дортмундер.

Грисволд Покьюлей бросил на него взгляд:

 – Неплохо? Дортмундер, я скажу тебе, что это. Это произведение гения.

 – Я так и сказал, что выглядит неплохо.

Оба были правы. Только что законченная картина на мольберте Покьюлея была штучной работой, подделанной так блестяще, так обстоятельно. Она доказывала, что внутри бренного тела Грисволда Покьюлея был заключен дух гения, который до этого в прошлом выбирал и иные необычные сосуды для своего обитания.

Испачканная маслом рука держала кисточку с остатками краски, затуманенные бесцветные глаза наблюдали за проделанной работой, за неторопливым рядом пигментов картины. Ян Винбис мог бы гордиться им.

Слева от Покьюлея на стене размещались два десятка прибитых и приклеенных изображений «Глупость ведет человека к гибели», начиная от полноразмерных фотокопий и заканчивая уменьшенными копиями, вырванными из книг по искусству.

Различий в цвете и деталях между этими многочисленными имитациями было достаточно, чтобы остановить даже самого решительного копииста, но каким-то способом Покьюлей прошел через это минное поле и сделал верный выбор. Дортмундер, глядя на почти завершенное произведение, думал, что видел точную такую же картину в гостиной Арнольда Чонси. Это, конечно, была не она, но расхождения, от которых нельзя было уйти, были ничтожно малы.

Покьюлей в настоящее время размышлял о тьме в правом нижнем углу, где дорога поворачивала вниз к темному склону. Это оказалось самой сложной частью работы, поскольку самым неясным было, как избежать конкретизации деталей и в тоже время уйти от невыразительности и размытости. Это были люди во мраке, тьма окутывала их едва видимыми волнами, намекала на гротескность, указывала на формы и очертания, движение. Кисть Покьюлея двигалась осторожно поверх этой темноты, касалась легко, останавливалась, возвращалась и снова двигалась вперед.

Было начало апреля, три недели прошло с того момента как Келп, наконец-то, нашел убийцу, и Дортмундер впервые вернулся в этот чердачный магазин после той ночи в декабре, когда Покьюлей окатил ледяной водой первоначальную задумку Келпа.

Дортмундер несколько раз порывался вернуться, чтобы посмотреть, что творит Покьюлей, но его разведывательные телефонные звонки к художнику всегда натыкались на безжалостные негативные ответы: «Мне не нужна куча дилетантов дышащих мне в затылок». А когда Дортмундер пытался обратить внимание, что это в его затылок дышат и делает это профессиональный киллер, то Покьюлей только и отвечал: «Я позвоню тебе, когда будет на что смотреть» и вешал трубку.

Эта счастливая неожиданность произошла сегодня утром, когда Покьюлей вышел на контакт, позвонив Дортмундеру и сказав:

 – Если ты все еще хочешь увидеть, что я делаю, приезжай.

 – Я скоро буду.

 – Ты можешь захватить своего друга, если хочешь.

Однако Дортмундер не хотел. Эта картина была для него слишком важна, и он предпочитал увидеть ее без лишних разговоров.

 – Я приду один, – ответил он.

 – Как хочешь. Принеси бутылку вина, ты знаешь какого.

Дортмундер привез галлон «Hearty Burgundy», часть которого Клео Марлах сразу же налила в один из многообразных стаканов и теперь стояла, держа свою белую кружку с вином, и наблюдала, как кисть Покьюлея делала мелкие пробные наброски на поверхности картины. Последние четыре месяца казалось, что трудясь в своем святилище торгового центра, Покьюлей творил сплошные чудеса, но не обо всех он желал говорить.

Отступив от мольберта, хмуро глянув на темноту в правом нижнем углу, он произнес:

 – Ты знаешь, как я сделал это? Я начал, – пояснял он, продолжая работать, – с исследования.

В коллекции Фрика есть один Винбис и еще три висят в Метрополитене. Я изучил все четыре картины и просмотрел всевозможные их копии, которые только смог найти.

Дортмундер спросил:

 – Копии. Почему?

 – Каждый художник имеет свой цветовой диапазон, свою палитру. Я хотел посмотреть, как сделаны другие репродукции картин Винбиса, чтобы помочь себе в нахождении первоначальных цветов.

 – Я понял задумку, – сказал Дортмундер. – Довольно неплохо.

Клео, потягивая вино и размышляя о Покьюлее и картине так, как будто это она была их творцом, и полученный результат работы радовал, произнесла:

 – Поки провел замечательное время с этой картиной. Он свирепствовал, швырял вещи, нецензурно высказывался об искусстве, а затем гордился что он лучший из лучших.

 – Один из неплохих, во всяком случае, – с удовольствием заметил Покьюлей. Кончик его кисточки скользил вдоль по палитре, резко двинулся в темноту, изменив ее незаметно, – потому что я сделал больше чем просто скучное исследование. Я смотрел на картины и более того, я пытался смотреть сквозь них, в их прошлое. Я попытался представить себе, как Винбис в своей студии приближается к холсту. Я хотел видеть, как он держит свою кисть, как он наносит краску, как он делает свой выбор, вносит изменения. А знаешь ли ты, что его мазки двигались по диагонали налево вверх? Это редкость. Ты можешь подумать, что он был левшой, но есть два портрета сделанные его современниками, на которых он показан за мольбертом и кистью в правой руке.

Дортмундер удивился:

 – И что это меняет?

 – Это меняет угол преломления света на поверхности картины, – просветил его Покьюлей. – и как глаза воспринимают произведения.

Все это не укладывалось в голове Дортмундера:

 – Ну, чтобы ты ни сделал, это выглядит потрясающе.

Покьюлей был доволен. Повернув голову и слегка улыбаясь через плечо, он произнес:

 – Я хотел подождать, пока не получится что-нибудь достойное демонстрации. Ты видишь это, не так ли?

 – Конечно. Ты почти закончил, хм?

 – О, да. Еще две-три недели, наверное, не больше.

Дортмундер вглядывался то в затылок Покьюлея, то на картину:

 – Две или три недели? Но ведь готова уже вся картина, и ты можешь одурачить кучу людей с тем, что готово уже сейчас.

 – Но не Арнольда Чонси, – возразил Покьюлей. – Даже на одну секунду. Я навел справки о твоем клиенте. Ты выбрал человека, которого будет сложно обмануть. Он не просто скупщик, покупающий и продающий произведения искусства, как будто они просто коллекция монет. Он знаток, он разбирается в искусстве и он, без сомнений, знает свои картины.