ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОСЕНИ Прекрасна родина. Чудесно жить в ладу С ее просторами, садами, городами, Вытягиваться утром в высоту И понимать на ветреном мосту Волны пронырливое рокотанье. Вернуться за полночь домой. До мозжечка Втянуть дымок и повернуть свой ключик, Но поздней осенью не выплесть из венка Ни роз, ни листьев, ни колючек. Прекрасна родина. Сады ее пусты. Нет поздней осенью от холода защиты. И все-таки завьюженной плиты Не променяй на выжженные плиты. Согрейся как-нибудь. Укройся с головой, Прости хоть до утра несносные обиды. Не спится? Ничего. Лежи, глаза закрой, Припомни всех — столь многие забыты. Ты видел их, ты знал. Ты с ними заодно На собственный манер страну свою устроил. Так зябко в комнате, так жутко. Но зато Рассветный этот час тебе полжизни стоил. Пора на холодок. Пододеяльник жестк, А новый день похож на старое лекало. И зеркало послушнее, чем воск, Оттиснет твой портрет и подмигнет лукаво. 599/600 На шестисотом километре колодец есть у полотна, Там глубока до полусмерти вода и слишком холодна. Но нет другой воды поблизости, и, поворачивая ворот, Я каплю потную облизываю, пока не капнула за ворот. И достаю я пачку «Джебела», сажусь на мокрую скамейку, Вытягиваю вместо жребия надкушенную сигаретку. Мои зрачки бегут вдоль линии. Сначала в сторону Варшавы, Где облаками соболиными закрыты дальние составы. Но сладко мне в другую сторону спешить, к родному Ленинграду, И подгонять нерасторопную в пути путейскую бригаду. О паровозы с машинистами, позавчерашняя потеха, Как сборники с имажинистами, вы — техника былого века. И я не понимаю спутников, транзисторов и радиации, А понимаю я распутников, что трижды переодеваются, И, не спеша, сидят за столиком, и медленно следят за женщиной, Позируя перед фотографом из этой вечности засвеченной. На свете что непостояннее, чем жизнь? Отстав от века скорого, Не наверстать мне расстояния, как пассажирскому до скорого. Я докурил, и боль курения дошла до клапана уставшего. Пришла пора испить забвения из этого колодца страшного. МУЗЫКА ЖИЗНИ
Музыка жизни — море мазута, ялтинский пляж под навалом прибоя. Музыка жизни — чужая каюта… Дай же мне честное слово, прямое, что не оставишь меня на причале, вложишь мне в губы последнее слово. Пусть радиола поет за плечами, ты на любые заносы готова. Флейты и трубы над черным рассудком Черного моря и смертного часа — этим последним безрадостным суткам, видно, настала минута начаться. Белый прожектор, гуляет по лицам всех, кто умрет и утонет сегодня, музыка жизни, понятная птицам, ты в черноморскую полночь свободна. Бьются бокалы, и падают трапы, из «Ореанды» доносится танго, музыка жизни, возьми меня в лапы, дай кислородный баллон акваланга. Что нам «Титаник» и что нам «Нахимов»? Мы доберемся с тобою до брега, этот спасательный пояс накинув, и по пути подберем человека. В зубы вольем ему чистого спирта, выльем на душу «Прощанье славянки», музыка жизни — победа, обида, дай мне забвенья на траурной пьянке. Слышу, что катит мне бочку Бетховен, Скрябин по клавишам бьет у окраин, вышли спасательный плот мне из бревен, старых органов, разбитых о камень. Тонут и тонут твои пароходы, падают мачты при полном оркестре, через соленую смертную воду пой мне, как раньше, люби, как и прежде. НОВОГОДНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ В ГОРОДЕ ЗЕЛЕНОГОРСКЕ, БЫВШИЕ ТЕРИОКИ Так важно чавкала трава под новогодней теплой жижей, что не замерзла голова под несезонной кепкой рыжей. И только бешеный малыш, скользя на узких санках финских, прошел по следу старых лыж, ближайший путь до моря вызнав. И я пошел туда за ним средь старых зданий териокских, и смутный пар, что банный дым, стоял столбами на торосах. Здесь был когда-то интернат в послевоенную годину, в нем жил я много лет подряд и в памяти не отодвину бетонный дзот, где стенгазет руководил я рисованьем, над Балтикой предчувствий свет, что стал моим образованьем. Под вечер отступал залив, показывалось дно, мелея, я становился не болтлив, тихонько маясь и немея. В кровосмесительном огне полусферических закатов вторая жизнь являлась мне, ладоши в желтый дым закапав. И вот я закруглил ее и снова подошел к заливу. Я понял за свое житье: «Все ничего, а быть бы живу». Стоять в предновогодний час среди тепла зимы нестойкой, на дно упрятав про запас всего один мотивчик бойкий — жить, жить! В морозе и в тепле, любой норе, в любых хоромах, на небе, в море, на земле, в тиши и маршах похоронных. |
