Щетинкин нахмурился.

— Приведите его в чувство, — приказал он. Шмаков отошел в сторону.

Но Кайгал уже пришел в себя. Он пытался вырваться из рук партизан, кричал:

— Куда делся он?! Где он, где?

— Кто — он? — спросил Щетинкин.

— Турчанинова адъютант!

— Про кого говоришь?

— Шмаков!

Щетинкин был удивлен. Оглянулся. Шмаков исчез.

— Немедленно объявить тревогу! Сейчас же выступаем в поход! — приказал Щетинкин начальнику штаба.

У Иванова был угрюмый вид, он смотрел на Щетинкина усталым взглядом.

— Люди выбились из сил, — после некоторой паузы отозвался он. — Не могут идти…

— Знаю… — Голос Щетинкина сорвался чуть ли не на крик. — Виноват перед вами всеми… Я начальник угрозыска и прохлопал этого хлюста корнета. Но мы не можем, Иванов, терять ни минуты: если корнет предупредит своих, они будут ждать нас. Надо сесть на хвост этому подлецу Шмакову, не дать им опомниться…

По ночной тайге на лошади, низко пригибаясь, скакал Шмаков. Вдруг он резко остановил коня, соскочил на землю. Сгреб валежник и поджег его. Занялись лиственницы, сосны. Трещало, бушевало пламя.

— Господи, помилуй, — произнес Шмаков. Перекрестился. — Ну, коняга, выручай! Адье, господин Щетинкин.

Запахло гарью. Оделась огнем сухая трава. Огненное море плавно разливалось вширь и вдаль. Вот пламя взметнулось яркими всплесками к небу, а потом над тайгой повисло багровое зарево. Окрестности зловеще приоткрылись. Небо накалялось и рдело. В партизанском лагере началась паника.

— Пожар! Путь вперед отрезан. Беляки подожгли тайгу…

— Спокойно! — раздался голос Щетинкина. — Без паники отходите к реке…

Живые огненные волны, грохоча, надвигались теперь со всех сторон. Гонимое ветром пламя перекатывалось с хребта на хребет, слизывая сосновые гривы, столетние кедры вспыхивали, как свечи, превращались в огромные огненные фонтаны. Тайга дышала пламенем, впереди была пылающая пустота. Когда ветер усиливался, огонь поднимался сплошной стеной. Горячий ветер обжигал лица. Неслись взбесившиеся лошади, сбрасывая раненых с носилок. Слышались голоса:

— Добейте нас! Уходите!.. Спасайте детей…

Беспорядочная толпа скатывалась к реке, над которой стлался плотный желтый дым. Бросались в грохочущую воду, проваливались по пояс, а то и по горло, валились с ног. Крол — река бешеная, не так-то просто было перебраться на другой берег. Им удалось-таки вырваться из охваченного огнем пространства без потерь. Все радовались этому. Только Щетинкин хмурился, тяжело ступая высокими сапогами по валежнику. Осунувшийся, в кожаной куртке, с браунингом у пояса, он, как всегда, шел уверенно, будто ничего особенного не произошло. Вот он остановился, решил проверить, все ли целы. Раненые лежали на качалках с бледными, бескровными лицами, страдальческими глазами. Кто глухо стонал, кто дышал прерывисто, с трудом. А кто уснул, истомившись. Но все уцелели, всех спасли, не бросили! И Петр Ефимович радовался братской солидарности людей отряда.

Он больше не сомневался: тайгу на пути отряда подожгли умышленно. Шмаков поджег? Кто же еще!.. Он опасался, что беглец на этом не успокоится, может снова устроить лесной пожар. Тайга в это время как сухой порох. Толстые, необхватные стволы мачтового леса и гигантские лиственницы, сухостой, бурелом в любое мгновение могут превратиться в огненную стену… Решил: нужно идти берегом горной реки, никуда не уклоняясь, иначе можно забрести в такие дебри, из которых не выберешься. Да, следует придерживаться реки, а потом — скотопрогонных урянхайских троп. Особенно трудны будут каменистые подъемы на перевалы и спуск с них по склонам обрывистых гор. В блеклом небе четко рисовались сахарные головы Саян, такие близкие и такие недоступные. И теперь задумка пройти напрямик, через главные хребты Западных Саян, показалась ему вдруг безумием. Он втягивал носом сухой воздух, пахнущий дымом, с тревогой всматривался в небо сквозь гущу ветвей. Подумал, что на первой же большой поляне необходимо устроить привал, осмотреть лошадей, их спины, смазать дегтярной мазью битые места, осмотреть потники и седла. И еще одно упущение: следует смазать глиной стволы винтовок, чтоб не блестели на солнце…

Только бы не ослабели окончательно люди и лошади! Донимают пауты, мошкара, комарье; лошади идут, судорожно дергаясь, выгибая спины, храпя от усилий. Вокруг глаз «очки» из корок запекшейся крови.

Случилось именно то, чего он опасался: через речку на их сторону упал подгоревший кедр. И впереди измученных людей вновь яркими всплесками взметнулось к небу пламя: вначале загорелась ель, а потом — пошло плясать вокруг. Деревья не просто трещали, они гудели, выли. Оба берега пылали, жар густел, прижимал к земле. Вскоре пламя обогнуло их и с тыла — отходить было некуда. Единственным спасением оставалась река. И снова голос Щетинкина:

— Все в воду!.. Пройдем полосу огня по воде…

Молочно-ватная пелена затянула Крол, люди задыхались от дыма, ничего не видели впереди себя. Кто сидел, уцепившись за камни, кто брел по грохочущей воде, то и дело теряя равновесие и с головой погружаясь в ледяную воду… И если бы не чудо… А чудо то: дождь как из ведра. Он лил и лил, словно внимая молчаливой мольбе горящей тайги. Теперь уже приходилось разводить костры, чтобы согреться, сдирать с толстых берез кору и залезать в нее, укрываясь от дождя… Лежат на земле усталые партизаны, забравшись в эти короба, можно пройти мимо, приняв все это за отпиленные березовые чурки…

…Колонна растянулась по выжженной тайге. Впереди вставала сплошная черная стена обугленного леса. Черное безмолвие. Деревья-трупы с растопыренными обгорелыми лапами. Лица и одежда партизан пропитались чернотой.

Щетинкин стоял у поваленной обгорелой лиственницы. Мимо него шли люди. Шли с низко опущенными головами, шли не разбирая дороги; падали, поднимались. Они были страшны в своем молчаливом шествии, в своем почти механическом упорстве.

Потянулся обоз. Щетинкин заметил Вассу с Шуриком на руках, девочек, привязанных к седлу, это его семья. Он пристально всматривался в худенькие замурзанные личики девочек, в их большие печальные глаза. Одежда на Вассе и на девочках висела обгорелыми клочьями. Ни жена, ни дочери не махали ему руками, не звали его. Может быть, они просто не видели его, не замечали? Им казалось, что он где-то впереди. Это он ведет их…

Двадцать первого июня авангард партизанской армии вышел в Минусинский уезд. Все вздохнули с облегчением. Казалось, самое трудное позади. А впереди был Усинский тракт, плодородная Минусинская котловина, заросшая синими ирисами. С песчаных холмов открывался широкий вид на Ароданские высоты, одетые вечными снегами.

Однако путь к Белоцарску, в Урянхай, оказался нелегким: повсюду подстерегали засады кулаков-дружинников и колчаковских частей, еще не растративших боевого пыла. Да и сама дорога оказалась такой же трудной, как в тайге. То партизаны шли по песчаным дюнам, а сверху палило нещадное солнце, и негде было от него укрыться. То начинались солончаки и болота, и кони проваливались в трясину по грудь. Степь накалялась, как железный лист, дышала жаром.

Партизаны упрямо продвигались вперед. Кулаки-дружинники, заметив бредущих, словно во сне, босых, оборванных людей с горящими от голода глазами, в страхе отступали. Партизаны Щетинкина!.. Да откуда им тут взяться?.. Не могли же поверить местные жители, будто можно пройти вот так из ставшего легендой Степного Баджея почти тысячу верст, с детьми, стариками, женщинами!.. Плетется в голодной горячке свой, партизанский поэт из маляров Рагозин, шепчет спекшимися от жажды губами:

Хочет рассмешить своими стихами других, поддержать. Но никто даже не улыбается.

Зной, зной, колючий зной… После таежной сырости он непереносим. Движется походный лазарет, стонут раненые в пароконных качалках. Врач Вологодский и сестры милосердия Таня Барашкова и Аня Аршанская ничем не в силах им помочь, да и сами они еле держатся на ногах. И ни ветерка. Поникли алые знамена, на которых изображены плотник с пилой и агроном с саженцем — союз плотника-рабочего с крестьянином-агрономом. Но для партизан плотник — это Щетинкин, агроном — Кравченко. Незамысловатая символика. А лозунг на знаменах прежний: «Да здравствует Рабоче-Крестьянская Советская власть!» Но там, где попадаются поселения, навстречу партизанам выходят крестьяне, несут мед, масло, молоко, белый хлеб. Им хочется, чтобы красные партизаны задержались в их селе, отдохнули, пообедали. А партизаны, несмотря на крайнюю усталость, торопятся. Задерживаться, расслабляться нельзя.