— Ты, Александр Диомидович, видишь только одну сторону: военную, — заявил он Кравченко. — А о другой стороне вроде бы запамятовал: Степно-Баджейскую Советскую республику-то создавали вы, а не я. Вашу партизанскую республику по всей Сибири красными Дарданеллами называют, народ тебя выбрал. А я еще должен заслужить доверие.
— Вот именно — Дарданеллы… — кривил в усмешке рот Кравченко. — Как чего придумают — хоть стой, хоть падай! Разумения у людей нет. Республику объявили, а военных действий, по сути, не ведем. Забились в глушь — вот нас никто и не трогает. Кое-кто, тот же Сургуладзе, понуждает: мол, воевать пора! А какой из меня главком, если разобраться по существу? Войны-то и не нюхал: выбраковали вчистую из-за туберкулеза проклятого! Агроном я. Откуда было военных талантов набраться?! А ты — орел! Давай действуй! И доверие заслужишь.
— На главкома не согласен. А действовать в самом деле пора. Ну, продолжить то, что мы начали там, под Ачинском и Красноярском: блокировать железную дорогу, держать Колчака за горло. А для этого потребуется вплотную продвинуться к железной дороге, построив в тайге опорные пункты…
На том и порешили.
Можно было считать, что Щетинкин и Кравченко знакомы с давних пор. В Енисейской губернии Александр Диомидович появился еще в 1907 году. В Сибирь приехал из Тамбова, поселился вместе с женой, Зинаидой Викторовной, пятилетней дочерью Галей и двухлетним сыном Тарасом неподалеку от Степного Баджея на своей агрономической станции. Он производил впечатление человека степенного, рассудительного, сельским хозяйством занимался с глубоким знанием дела. Любил землю, да и сам родился в семье крестьянина, окончил среднее земледельческое училище со званием агронома — вот и все образование. У сибиряков быстро завоевал уважение. Наделы здесь были большие, и Кравченко заботился о ведении культурного земледелия, лелея мечту превратить со временем Сибирь в российскую житницу.
С румянцем во всю щеку, с лихо закрученными усами, по-мужицки плотный, появлялся он на ниве, все с ним раскланивались, и никто не подозревал, что со здоровьем у него не так уж хорошо: чахотка! А чахотку заработал в царской тюрьме, где высидел два года за революционную пропаганду. Впрочем, Сибирь полна врагами самодержавия — политическими ссыльными, и никто особенно не удивился бы, узнав, что степенный Кравченко из породы революционеров.
Во время войны его, по закону непригодного к воинской службе, сделали комендантом станции Ачинск, присвоили прапорщика. С Саросеком они знали друг друга давно: на агрономической станции часто собирались большевики, хотя тогда Кравченко еще не состоял в партии — в партию приняли в один день со Щетинкиным, в Ачинске. Александр Диомидович считался одним из организаторов Ачинского совдепа. Когда белогвардейцы при поддержке чешских легионеров свергли Советскую власть в Ачинске и Красноярске, Александр Диомидович вернулся в Степной Баджей на реке Мане, где находилась его семья. Узнав о гибели Саросека, замученного беляками, понял: теперь будут охотиться за всеми совдеповцами. Когда крестьяне уезда, продолжая считать его своим вожаком, обратились к нему с вопросом, как жить дальше, Кравченко сказал:
— Отстаивать все то, что забрали у самозваных хозяев! Все теперь наше, народное. Грабителям — ни хлеба, ни сала, ни полушубка…
Он, как потом убедился Щетинкин, был превосходным оратором, умел внушать, легко разбирался в политической обстановке. Два года тюрьмы, наверное, явились хорошей школой. Щетинкин был несколько удивлен, встретив в Баджее людей, которых знал как эсеров.
— А что прикажешь делать в данной ситуации? — пожал плечами Кравченко. — За эсерами в наших краях пока идут многие крестьяне, верят им. Конечно, рано или поздно их нутро выявится, но пока что они вроде бы ведут себя терпимо. Я за то, чтобы разъяснять мужикам политику Советской власти без прямой агитации. Люди должны сами выбрать между эсерами и большевиками. Сейчас эсеры гудят, будто большевики терпят крах. Вот, дескать, если бы они, эсеры, были у власти!..
— Так они уже были! — воскликнул Щетинкин. — До появления Колчака и Поволжье и Сибирь находились во власти эсеровских правительств. А результат? Много трудового народа истребили, А их заговоры да мятежи?.. Боюсь, хлебнем с ними да с анархистами горя. В моем отряде ни одного эсера нет. Лучше уж беспартийный честный боец, чем эсер или меньшевик.
— Так-то оно так, Петр Ефимович, — многозначительно сказал Кравченко, — но в сложившейся обстановке, когда каждый день висим, можно сказать, на волоске, не хотелось бы резких разногласий в лагере. Эсеры — тьфу! Не они нужны, а те, кто пока идет за ними. Перетащить на свою сторону, сберечь Советы…
Он был очень гибок и осмотрителен, этот Кравченко. Сейчас, когда колчаковцы и чешские легионеры наседали со всех сторон, держался за каждого человека. Приходу Северо-Ачинского партизанского отряда Кравченко очень обрадовался. Распорядился выдать каждому партизану по килограмму хлеба и сто пятьдесят граммов сала. Петр Ефимович с его военным опытом мог превратить Степной Баджей, всю республику в неприступную крепость.
Вскоре Щетинкин и Кравченко выработали свою тактику, которая всякий раз приносила успех: Кравченко с одним из полков начинал шумную, но малоактивную демонстрацию стрельбой, тогда как Щетинкин с другим полком шел в обход и нападал с тыла.
Степно-Баджейская волость, расположенная на юг от железной дороги Красноярск — Канск, насчитывала тридцать два переселенческих поселка. Вот эта волость и отказалась признать правительство Колчака, платить ему подати и поставлять солдат, объявила себя Степно-Баджейской Советской республикой. Этот район еще называли Заманьем, так как находится он за рекой Маной. Глухой угол, отгороженный от остального мира водой и горами. Мана течет среди таежных гор, на юг от Заманья, вплоть до монгольской границы, идут отроги Саян, покрытые непроходимой тайгой и вечными снегами. Белогорье…
Столицей республики считалось самое большое село волости — Степной Баджей. Его еще называли Москвой. Вооруженные силы республики насчитывали немногим более трех тысяч штыков и сабель и состояли из четырех пехотных полков — Манского, Канского, Тальского, Ачинского — и эскадронов кавалерии; отряд Щетинкина, влившийся в партизанскую армию, стал называться Северо-Ачинским полком. Высшим законодательным органом республики считался армейский съезд, исполнительными — объединенный совет (руководящий советский орган), армейский совет, главный штаб. При штабе имелся главный военно-полевой суд. Смертная казнь была отменена, высшей мерой наказания считалось изгнание за пределы республики. В Степном Баджее печаталась на шапирографе и распространялась по всей Сибири еженедельная газета «Крестьянская правда» в три писчих листа. Имелись свои патронно-оружейные мастерские, лаборатория, госпиталь на триста коек.
Жизнь здесь казалась налаженной. Для тех, кто не имел хозяйства, был установлен одинаковый паек. Продотделы заботились о каждом. Но острый взгляд Щетинкина сразу же отметил основную беду республики: во всех органах — и в объединенном совете, и в главном штабе, и в суде, и даже в агитотделе — окопались левые эсеры. Лозунг у них был старый: «Советы без большевиков». И Щетинкин знал, что рано или поздно ему придется столкнуться с этой публикой. Вот почему он сразу же установил тесную связь с большевиками. Их здесь было достаточно для того, чтобы вырвать инициативу у эсеров, повести партизанскую массу за собой. За архиреволюционными фразами эсеры скрывали свое стремление ликвидировать республику, повернуть партизанское движение против Советской власти. И это понимал Щетинкин. Опору он сразу же нашел в лице старого коммуниста, члена партии с тысяча девятьсот шестого года, Сургуладзе, который стоял во главе армейского совета; на других руководящих постах также утвердились большевики из рабочих: Александр Марченко, Василий Гусев, Кузьма Логинов, начальник штаба армии Иванов.
Северо-Ачинскому полку отвели самый трудный участок на левом фланге фронта. Штаб Щетинкина размещался в Семеновке. Это село находилось на линии партизанского фронта, между железнодорожными станциями Камарчага — Клюквенная.
