Юрий Николаевич рассказывал Кате о выступлениях в Театре Революции таких видных коммунистов-интернационалистов, как Сэн Катаяма, Бела Иллеш, Антал Гидаш, Назым Хикмет и, конечно же, Матэ Залка.

Катя с любопытством рассматривала Матэ. Какой он, оказывается, молодой! Лет тридцати. А она ожидала увидеть в боях поседевшего мужа.

Решив, вероятно, что перед ним молодая актриса, ищущая работу, Залка добродушно спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Моя фамилия Максимова… — смущенно проговорила Катя, затрудняясь, в какой форме излагать дело.

— Очень приятно. И что вы хотели, товарищ Максимова? — Залка подбадривающе улыбнулся ей.

— Мой муж просил передать вам лично рукопись пьесы. Вот… — Катя положила перед ним папку.

— Пьеса? Это хорошо. А кто же ваш муж?

— Юрьин Юрий Николаевич…

— Юрьин?! — Залка стал серьезным. — Он ведь в Италии, лечится. Как его здоровье?

— Он умер, — почти прошептала Катя, пытаясь справиться с подступавшими слезами…

— О-о… Простите бога ради, — растерянно пролепетал Матэ. — Но как это случилось? Мы все надеялись… Искренне вам соболезную.

— Он просил, чтобы вы лично прочитали его пьесу, — уклоняясь от расспросов, как можно спокойнее произнесла Катя.

Залка понял, торопливо сказал:

— Да, да, конечно. Обязательно прочитаю. Юру я очень любил. — И после некоторой паузы продолжил: — Он был настоящим коммунистом и очень талантливым человеком. Они с Мейерхольдом вместе начинали в этом театре, который назывался тогда ТЕРЕВСАТ — Театр революционной сатиры. Помню, Мейерхольд хотел поставить его сатирическую пьесу «Нечаянная доблесть», которую горячо рекомендовал Луначарский, но что-то у них не получилось, и Юра поставил ее в Малом театре с режиссером Волконским.

В кабинет вошел довольно высокий худощавый человек с длинным угловатым лицом, большим носом и строго сжатым капризным ртом. Катя узнала Мейерхольда.

— Всеволод, Юра Юрьин умер! — обрушил на него новость Залка.

— Умер? Когда? — удивился Мейерхольд.

— Это его жена… Простите, как ваше имя?

— Екатерина Александровна.

Мейерхольд молча уставился на Катю круглыми серыми глазами.

— Да. Я только что вернулась из Италии, — тихим голосом подтвердила Катя.

Мейерхольд помолчал. Затем как бы про себя пробормотал:

— Странно… Был человек — нет человека…

— Он оставил для нас пьесу… — Залка указал на папку.

— Что ж, это любопытно, — словно очнувшись, проговорил Мейерхольд. — Его пьесы всегда остросюжетны и очень современны. Ты почитай, — обратился он к Залке. И тут же заторопился. — Я поехал в Наркомпрос… — Вежливо кивнул Кате и стремительно вышел из кабинета.

— Они дружили… — сказал Кате Залка, — но Всеволод не любит выказывать свои чувства.

Матэ Залка внимательно расспросил Катю об ее устройстве с жильем, о планах на ближайшее время. Узнав, что она актриса, расспросил, где училась, кто был руководителем группы. Пригласил работать в Театре Революции.

— Только наш театр особенный. У нас четкая социальная установка. Мы работаем, так сказать, на потребу текущего политического момента. Ничего, что вы ориентированы на академизм, на игру «нутром». Это даже интересно. Кстати, Юрий Николаевич любил работать на злобу дня. Помню, как мы ставили его пьесу «Национализация женщин». Пьеса имела большой успех у публики.

— Да, Юрий Николаевич рассказывал мне о вашем театре, — сказала Катя. — Новые характеры в советской действительности… Это очень интересно.

— Ну что же, подавайте заявление. Только у нас правило: сдать экзамены. Решать о приеме будет комиссия во главе с Мейерхольдом.

Он встал, подал Кате руку.

— Будут трудности — приходите прямо ко мне.

Катя вышла из кабинета директора с чувством исполненного долга.

От проявленного к ней участия на душе стало еще горше. Нет, она не вернется на сцену, с этим покончено навсегда. Ей необходимо переменить обстановку, начать жить с чистой страницы. Уходят же в монастырь, в схиму… А она уйдет в другую жизнь. Вспомнились молодые монахини на набережной Санта Лючия. Какая она тогда была счастливая!

На бирже ей повезло — сразу предложили место корректора в типографии «Красный пролетарий». Катя радовалась, что быстро нашла работу. Зарплата, паек, независимость.

В отделе кадров типографии ее встретили очень приветливо.

— Грамотные люди нам нужны, — благодушно произнес пожилой кадровик, в котором было что-то отцовское.

Он взял Катины документы, поправил съезжающие на кончик носа очки и стал внимательно изучать анкету.

— Окончили Институт сценических искусств? То-то обрадуется наш завклубом, ему как раз нужен руководитель драмкружка.

— А почему вы решили, что я соглашусь им руководить? — сердито спросила Катя.

— Я ничего не решил, само собой решится, — улыбнулся кадровик. — Народ у нас очень активный, одним словом кушнеревцы, среди них невозможно быть в стороне, вот увидите!

— Что значит «кушнеревцы»? — полюбопытствовала Катя.

Кадровик укоризненно посмотрел на нее из-под седых козыречков бровей.

— Да знаете ли вы, милая барышня, куда попали? В Кушнеревку. Здесь Ленина по оригиналам его рукописей печатали! Да, да, все его труды. Сам дал согласие рабочим нашей типографии. Он ведь жил на Сущевке в 1900 году, в квартире Елизаровых на Бахметьевской улице. Так что район наш знаменитый. И типография знаменитая. Кушнеревцы-то на баррикадах сражались в 1905 году на улицах Сущевки, а типография была революционным штабом. Некоторые здесь помнят, как захватили Сущевскую полицейскую часть. Так что у нас традиции, а молодежь эти революционные традиции ух как продолжает. Вот так-то… — закончил он с победным видом.

— Что ж, спасибо за информацию, постараюсь быть достойной вашей Кушнеревки, — полушутя-полусерьезно сказала Катя.

— То-то же! — в тон ей ответил кадровик.

Теперь она каждое утро ехала в битком набитом трамвае на Сущевку, где на Краснопролетарской улице, 16/1 находилась типография «Красный пролетарий», бывшая скоропечатная Кушнерева.

Типография выпускала общественно-политическую литературу — книги, брошюры, журналы, плакаты. Здесь печатались журналы: «Коммунистический Интернационал», «Большевик», «Под знаменем марксизма» и другие партийные органы. С непривычки работать было нелегко: текст трудный, много незнакомых терминов — философских, политических, — приходилось рыться в словарях, напряженно сосредоточивая внимание. К концу рабочего дня она так уставала, что чувствовала себя словно избитой. Голова становилась тяжелой, болели плечи и спина. Но постепенно втянулась в работу и даже получила к ней вкус. Она так овладела политической и философской терминологией, что свободно обращалась с любым материалом. Среди друзей шутливо хвасталась, что стала самой политически подкованной женщиной и может теперь читать даже Гегеля и классиков марксизма.

В типографии была очень боевая комсомольская организация, которая руководила всей жизнью типографской молодежи. В клубе устраивались вечера, на которых выступали с живой газетой. Давались сатирические сценки, критикующие мещанство, живые картины на политические темы с карикатурными буржуями, пузатыми нэпманами, кулаками и мироедами. Публике нравилось, и она выражала свое одобрение бурными аплодисментами.

Эти живые газеты воскресили в памяти Кати зрелищные представления, которые устраивали они, студенты Института сценических искусств, в Таврическом саду. В летнем театре этого сада они часто выступали с одноактными пьесами, живыми картинами, комедийными трюками, злободневными политическими памфлетами. Это был так называемый «Комсоглаз», студенческая самодеятельность, которая возмещала будущим актерам недостаточность учебной практики. Особенно отличались в «Комсоглазе» Николай Черкасов, Борис Чирков, Петр Березов, Василий Меркурьев. О Черкасове даже в газетах писали как о способном комедийном актере. Сколько памятных вечеров провели они в комнате отдыха, сочиняя сатирические сценки, куплеты, комедийные пьески и шутки, под музыку репетируя их. Ее, Катю, обычно просили играть на рояле.