— Лично я думаю, что Madame la Princesse, вероятно, нашла бы роскошь этой гостиницы более agréable[22] чем то, что может ей предложить ваша, слишком большая гостиница. Я хочу сказать, что большинство европейцев, которых мы знаем, останавливаются в «Брунсвике».

Это «мы» было брошено через плечо, когда он приподнимал шляпу, приветствуя каких-то дам во встречном экипаже.

— Резерфорды, — сказал он, точно продавец дичи, предлагающий перепелку. — И с ними старая миссис Трейси. — А это что за птица? Фазан?

Северная часть Пятой авеню производит более приятное впечатление, нежели южная. Хотя и здесь по-прежнему царствует песчаник, но время от времени попадаются обнадеживающие исключения. На Тридцать третьей улице наше внимание было почтительно обращено на дома-близнецы Асторов: два высоких и тонких куска шоколадного торта, соединенных низкой стеной. В одном живет та миссис Астор (так неизменно называет Макаллистер свою богиню), известная в интимном кругу под именем Таинственной Розы.

В другом доме живет подлинный глава клана Джон Джекоб Астор-третий; его супруга, по мнению всех, очаровательна, она интересуется всеми видами искусства, в том числе не в последнюю очередь искусством беседы, в то время как та миссис Астор не интересуется ничем, кроме итальянской оперы, в которую она ходит по понедельникам и пятницам в течение всего сезона. Уезжая неизменно после второго антракта, она, рассказывают, не прослушала до конца ни одной оперы. Что ни говори, после утренней прогулки мне многое известно про миссис Астор.

Все же Макаллистеру не удался непрерывный поток сплетен, к которому он, видимо, привык. Эмма внезапно перебила его на полуслове:

— А это что такое?

Громадный беломраморный дворец на Тридцать четвертой улице мгновенно превратил соседние дома-близнецы Асторов в квинтэссенцию нью-йоркской безвкусицы.

В маленьких глазках Макаллистера промелькнул если не стальной блеск, то уж тогда отсвет медяшки.

— Здесь живет некий Стюарт, торговец…

— Тот Стюарт, которому принадлежит универсальный магазин? — Насмешка Эммы была безукоризненна: она произнесла фамилию Стюарта с тем же священным трепетом, с каким Макаллистер называл только свою миссис Астор.

Но Макаллистер глух к иронии, как и большинство тех, кто тянется к купающейся в золоте знати (снова металл!).

— Именно тот. Но, разумеется, его никто не знает. У него никто не бывает.

— А я его знаю! По крайней мере мне кажется, что я видела его в этом замечательном универсальном магазине. — На днях Эмма объяснила мне, что универсальный магазин — новое для меня понятие — представляет собой огромный торговый дом, в котором множество разных товаров продается в специальных отделах или секциях, отведенных одному виду изделий, — вероятно, это нововведение Стюарта.

Меня начинает беспокоить (замечу как бы в скобках) легкость, с которой Эмма позволяет женщинам эпгаровского клана осыпать себя подарками. Во-первых, это не принято до официальной помолвки. Во-вторых, я бы не хотел, чтобы они заподозрили, что все эти вещи нужны Эмме, а мы не в состоянии за них заплатить.

Пока мы катались и дышали прохладным воздухом серого утра, Макаллистер поведал нам историю Стюарта. Увы, она совсем не интересна. Хотя, конечно, это чисто американская история. Бедный юноша приезжает из Шотландии. Открывает лавку. Процветает. Становится самым богатым или почти самым богатым в городе. Строит себе дворец, но никто к нему не ходит, потому что он торгует! Как будто весь Нью-Йорк не торгует, или не торговал в обозримой памяти, или не занимался кое-чем похуже — к этой категории я отношу владельцев трущоб вроде Асторов, железнодорожных манипуляторов вроде Вандербильтов, не говоря уже о тех, кто (подобно Эпгарам) избрал своим поприщем истинно низменную профессию адвоката. Это я знаю точно. Сам чуть было им не стал.

— Говорят, что его коллекция живописи не столь вульгарна, как прочая обстановка в доме, но позвольте вас спросить, княгиня, кому это может быть известно?

— Очевидно, тем, кто к нему ходит.

Макаллистер поджал губы, пряча (так мне показалось) гнилой зуб.

— Мало кто из джентльменов с ним обедает. И уж конечно, без дам.

Мы были теперь на Сорок второй улице и отдали должное громадной стене резервуара, тянущейся на целый квартал по западной стороне Пятой авеню. Это воистину замечательное зрелище — нечто вроде храмовых стен на горном склоне, как в Луксоре на Ниле* Над стеной самый настоящий крепостной вал, откуда открывается прекрасный вид на город. По мере продвижения к северу острова экипажей и домоэ становилось все меньше. Время от времени нас поджидали архитектурные сюрпризы, в том числе громадная недостроенная церковь сразу за резервуаром, на противоположной стороне Пятой авеню. У Макаллистера был несчастный вид, когда он нам показал эту точную копию страсбургского собора (хотя, для разнообразия, не коричневого цвета).

— Столько новых иммигрантов-католиков, — сказал он и тут же осекся, подумав о религии Эммы. — Еще предстоит достроить шпили. Знаете ли, мои предки по материнской линии были французами. — Началась исповедь. — Моя мать — прямой потомок Шарлотты Корде, убившей это чудовище, революционера Марата.

— Но разве у мадемуазель Корде были дети? И разве ее не казнили?

Но Эмме не удалось его обескуражить.

— В душе я чувствую себя французом. Приехав в Париж в конце пятидесятых, я сказал себе: «Уорд, vous êtes chez vous enfin![23]» Я остановился в отеле «Мерис» и видел всех. И не в последнюю очередь среди tout Paris[24] я встретил вас, княгиня, на крещении Prince Impérial. Помните? И конечно же, время от времени я видел вас в Тюильри, когда вы были фрейлиной императрицы…

— Но… — Под меховым пологом моя рука подтолкнула Эммину коленку. Эмма не была флейлиной до 1868 года, а тогда наш верный гид по нью-йоркскому paradise[25] жил еще где-то; он сам сказал об этом.

Тем не менее, если Макаллистеру угодно — а ему, очевидно, угодно, — чтобы все полагали, будто некогда мы были близкими друзьями, я счастлив оказать ему эту услугу. Меня нисколько не волнует абсурдность всех этих Асторов. Но меня не может не волновать одна вещь, которая никогда не бывает абсурдной, — их деньги. Я близок к отчаянию и готов продать Эмму тому, кто больше заплатит. Конечно, это преувеличение. Результат выпитого сегодня вечером шампанского, слишком многих новых лиц и старых как мир, скучных разговоров.

— А это Центральный парк. — Макаллистер обратил наше внимание на лесистую местность, радующую глаз чуточку больше того, что ее окружает: хижины поселенцев, небольшие фермы, невозделанные поля и дворец Мери Мэйсон Джонс на Пятьдесят седьмой улице.

— Необыкновенно! — Эмма замерла. Я тоже. Миссис Джонс возвела себе настоящий парижский особняк в кремовых тонах буквально посреди пустоты.

Макаллистер одарил нас вдруг обворожительной улыбкой, и я понял, что этот не очень приятный на первый взгляд покоритель светских Альп просто маленький мальчик и что его страсть к аристократии сродни самозабвенной мальчишеской игре.

— А я вас обманул! Миссис Джонс ждет вас к завтраку. Сама она никуда не выходит, написать, видимо, не успела и поручила мне похитить вас обоих и доставить сюда.

— Но мы договорились завтракать в гостинице. — Эмма была настолько возмущена, что готова была солгать — или, точнее, сказать правду. Мы обычно завтракаем в гостиной нашего номера, поскольку еда оплачена — она входит, как это принято в американских гостиницах, в стоимость номера.

У Макаллистера был вид растерянного мальчишки: мячик затерялся в кустах.

— О, княгиня, извините, я полагал…

Я поспешил ему на выручку. Завтрак в гостинице не столь обязателен; мы ждем родственников, которые могут и не прийти. Эмма раскраснелась от негодования, но Макаллистер — ему нетрудно угодить — расплылся в счастливой улыбке. Так мы попали на завтрак к Мери Мэйсон Джонс.