Джон Биглоу ждал меня в роскошном кабинете на втором этаже. Возле прелестного камина все уже было накрыто к чаю. Из глубины дома доносились голоса домочадцев.

— Как вы поживаете, Чарли? — Биглоу один из немногих живых, кто называет меня по имени.

— А вы, Джон? Ваше превосходительство? Как надлежит обращаться к секретарю штата Нью-Йорк?

— Увы, не знаю.

— Не вы один носите этот титул.

— Судя по газетам, я один. Вы читали сегодняшнюю «Таймс»?

— Только то, что написано о моем приезде.

— Значит, вы пропустили очень неприятную заметку о своем старом друге.

Биглоу налил чай. Я обратил внимание, что на столике два блюда с французскими пирожными; дань моей второй родине?

— Такая же ложь, как обо мне?

Мы устроились перед камином лицом друг к другу. Должен признаться, что эти небольшие дома из песчаника очень удобны зимой, несмотря на свое внешнее уродство. Летом здесь, однако, должно быть очень темно.

Биглоу был вне себя, но старался сдерживаться.

— По словам «Таймс», я, как крыса, сбежал с тонущего корабля. Я дезертировал из добродетельнейшей республиканской партии и примкнул к нечестивым демократам и Тилдену.

— Ну, если быть точным, именно это вы и сделали. Ведь вы один из основателей республиканской партии…

— Та республиканская партия сделала свое дело и умерла. Мы отменили рабство. Мы сохранили Соединенные Штаты. А теперь машина коррупции присвоила себе наше имя — с помощью и благословения «Нью-Йорк тайме».

Мой друг яростно обрушился на газету, главного виновника его страданий. Я думаю, ему вдвойне горько оттого, что он сам в течение нескольких месяцев был редактором «Нью-Йорк тайме».

— Я с трудом переношу эти бесконечные личные выпады. Послушайте. — Из груды газет он выбрал одну, помеченную жирным восклицательным знаком на первой полосе. — Они пишут — нет, вы только послушайте! — что, будучи нашим посланником во Франции, я причинил своей стране массу неприятностей.

— Я могу засвидетельствовать обратное в печати. — У меня до сих пор перед глазами высокая фигура убеленного сединами Биглоу и его жены во время их визита в Тюильри и загадочно прячущая за веером улыбку императрица-парвеню, не понимающая истинного достоинства держащихся подчеркнуто просто республиканцев из Америки.

Биглоу был отличным посланником во Франции в том смысле, что работал он добросовестно и научился прекрасно говорить по-французски. Хотя его политическая проницательность оставляла желать много лучшего. К счастью, он не причинил вреда своей стране, а это уже само по себе было значительным достижением в те трудные времена — он служил консулом, когда Франция пыталась создать марионеточную империю в Мексике, и посланником во время войны между штатами.

Биглоу обрушился на всю прессу, и особенно на «Нью-Йорк таймс».

— «Таймс» никогда не бывает объективной. Они все переводят на личности. Уверяют, что я ушел из республиканской партии из соображений карьеры. Совсем наоборот…

— Но ведь если наш друг станет президентом…

Биглоу сделал вид, что не заметил моего очевидного намека.

— Не знаю, почему я не могу жить, как все. Почему я не мог, пересилив себя, счастливо пребывать в партии генерала Гранта?

И так далее. Я съел несколько крошечных пирожных, и теперь они отдаются тяжестью в желудке. Придется принять слабительное.

Когда Биглоу закруглил свою тираду, я рассказал ему о завтраке с нашим общим другом Брайантом. Разговор тут же заметно оживился.

— Удивительный человек! В его возрасте…

— И с его диетой, что годится разве лошадям, — если, конечно, меню было обычным.

— Но он и силен, как лошадь. Когда я баллотировался в секретари штата, он лично вел себя, как джентльмен. — Эти выборы прямо-таки пунктик у моего старого друга; впрочем, они состоялись всего несколько недель назад. — Конечно, «Пост» поддержала список республиканцев, потому что эта сволочь Гендерсон фактически руководит газетой, а он неразлучен с Грантом.

— Руководит Брайантом?

— До некоторой степени. Но Брайант написал немало лестных слов обо мне и о том, как я председательствовал весной в комиссии, которая разоблачила преступную шайку. Вы знаете об этом?

— О да, да, — едва ли не закричал я, потому что я знаю все, что хотел бы знать — то есть желательно как можно меньше, — о банде взяточников, которую Тилден и Биглоу будут теперь громить до конца дней, чтобы самим забраться на вершину.

Но, может быть, я чересчур циничен в своих суждениях о Биглоу. Несмотря на безграничное честолюбие, он всегда был скрупулезно честен. Он в свое время способствовал финансовому процветанию «Ивнинг пост». Потом помог основать республиканскую партию, занимал дипломатические посты, писал книги.

Если Биглоу будут помнить, то главным образом за воскрешение Бенджамина Франклина. До него никому и в голову не приходило спасти этого злобного старикашку от нашествия фальсификаторов. Издав в прошлом году оригинальные тексты Франклина, а также 'его биографию, он заработал целое состояние. Вот бы мне найти такую золотую жилу.

— Вам придется жить в Олбани? — прервал я его воспоминания о сокрушении тысячи драконов во имя честного правительства.

— Предполагается, что секретарь должен проводить там часть своего времени.

— Как именно?

— Узнаю через месяц. — Биглоу улыбнулся, пригладил густые седые бакенбарды, такие же, как мои собственные: он, как и Тилден, в отличие от большинства американцев предпочитает не отращивать бороду.

— А что случилось, — спросил я, потому что эта проблема занимает меня уже второй день, — с американским голосом?

— Голосом? — Биглоу удивил вопрос; у него речь звучная, чистая, как и у Брайанта.

— Да, да. С американской манерой говорить.

— Вы имеете в виду иммигрантов? Что ж, требуется время…

— Нет, я говорю об американцах. Таких, как мы. Когда я здесь жил, люди говорили, как вы, как я…

— Но ведь у вас, Чарли, был голландский акцент, от которого вы избавились, удрав в Европу.

Не знаю почему, но я залился краской стыда. В мои юные годы голландское происхождение было моим мучением и поводом для всеобщих насмешек.

— Я же никогда… мы никогда не гнусавили. И не издавали этих странных протяжных хныкающих звуков. Теперь их слышишь повсюду. А женщины! Может ли быть что-то более отвратительное, чем смех американки?

Биглоу развеселился. Подумав, он согласился с тем, что в манере речи его сограждан произошли перемены. Он полагает, что тут не исключено влияние фундаменталистской церкви, прихожане которой собираются для «песнопений»— они употребляют это слово в смысле молитвы, произносимой вслух хныкающими гнусавыми голосами.

Я подумал, что из этого может получиться любопытная статья для «Харпере», но Биглоу другого мнения.

— Никому не позволено критиковать американские манеры, разве что на безопасном расстоянии, из Парижа, например. Когда вы собираетесь назад?

— Через год. — Я услышал, как гулко застучало мое сердце, а кровь загудела в ушах. Я никогда не умел просить о чем-либо существенном. — Я собираюсь написать о выборах. И еще — как раз сегодня — я подвизался написать для «Геральд» о последних днях генерала Гранта в Белом доме.

Несколько минут мы говорили о «Геральд». Легко было предугадать, что Биглоу не в восторге от «Персональной колонки», ее грязных сплетен и грубых оскорблений в адрес тех, кого можно заподозрить в лицемерии, иными словами, всех. Но он согласен, что в конце концов Джейми, поставленный перед выбором, поддержит честное правительство.

— Конечно, если такой достойный человек, как вы, напишет о вашингтонском болоте, это прежде всего повлияет на самого Джейми, не говоря уже о читателях.

Я сидел с таким видом, будто власть есть нечто такое, что исходит от меня обыденно, как лучи от солнца. Затем сказал, очень осторожно подбирая слова:

— Одна из причин моего вторжения на столь враждебную территорию — желание помочь губернатору Тилдену.