— Прости меня, — сказал я.

— Тридцать три, — не поднимая глаз, отозвался шут.

— Что тридцать три?

Он удивленно посмотрел на меня:

— О, ты действительно проснулся и даже разговариваешь!

— Конечно. Что тридцать три?

— Тридцать три «прости». К разным людям, но большая часть ко мне. Семнадцать раз ты звал Баррича. Боюсь, я потерял счет твоим призывам к Молли. И наконец, шестьдесят два раза «Я иду, Верити!».

— Я, наверное, довел тебя до безумия. Прости.

— Тридцать четыре. Нет. Ты просто бредил, немного монотонно. Это лихорадка, я полагаю.

Шут вернулся к чтению.

— Я так устал лежать на животе, — пожаловался я.

— У тебя всегда остается спина, — посоветовал шут и увидел, как я содрогнулся. Потом: — Хочешь, чтобы я помог тебе лечь на бок?

— Нет. Будет только больнее.

— Скажи, если передумаешь. — Он снова перевел взгляд на свой свиток.

— Чейд больше не приходил повидать меня? — спросил я.

Шут вздохнул и отложил пергамент.

— Никто не приходил. Пришла целительница и выругала нас всех за то, что мы взволновали тебя. Они оставили тебя в покое, пока она не вытащит стрелу. Это будет завтра. Кроме того, Чейд и королева многое должны обсудить. Известие о том, что вы с Верити живы, все изменило.

— В прежнее время они бы и меня включили в это обсуждение. — Я помолчал, зная, что утопаю в жалости к себе, но не в силах был остановиться. — Наверное, они мне больше не доверяют. И я не виню их. Все меня ненавидят. За тайны, которые я хранил. За то, что я столько раз терпел поражение.

— О, не все тебя ненавидят, — мягко упрекнул меня шут. — На самом деле только я.

Я впился глазами в его лицо. Его циничная улыбка немного успокоила меня.

— Тайны, — сказал он и вздохнул. — Когда-нибудь я напишу длинный философский трактат о секретах, которые можно хранить, а можно и раскрывать.

— У тебя есть еще бренди?

— Снова хочешь пить? Выпей немного чая из ивовой коры. — Теперь в его голосе была кислая любезность, сдобренная медом. — У меня его много, знаешь ли. Целые ведра, и все для тебя.

— Мне кажется, жар немного спал, — смиренно сказал я.

Он положил руку мне на лоб.

— Так оно и есть. Сейчас. Но я не уверен, что целительница будет довольна, если ты снова напьешься.

— Целительницы здесь нет.

Шут поднял светлые брови:

— Баррич бы так гордился тобой!

Он грациозно встал и подошел к дубовому шкафчику. Он осторожно обошел Ночного Волка, который распростерся у очага, впитывая во сне его тепло. Я посмотрел на залатанное окно, потом снова на шута. Мне показалось, что между ними возникло что-то вроде соглашения. Ночной Волк спал так крепко, что даже не видел снов. Его живот был полон. Его лапы дернулись, когда я потянулся к нему, и я быстро отстранился. Шут поставил на поднос бутылку и две чашки. Он казался слишком подавленным.

— Прости, пожалуйста.

— Ты мне это уже говорил. Тридцать пять.

— Правда, прости. Я должен был довериться тебе и рассказать о моей дочери. — Ничто, ни лихорадка, ни стрела в спине, не могло заставить меня удержаться от улыбки, когда я произнес последние слова: моя дочь. — Я никогда ее не видел, знаешь ли. Только в снах Силы, а это совсем не то. И я хотел, чтобы она была моей. Моей и Молли. Не ребенок, принадлежащий королевству, с непосильной ношей возложенной на него огромной ответственности, а просто маленькая девочка, которая собирает цветы, учится у своей мамы делать свечи и… — Я запутался и замолчал. — Делает все то, что делают обыкновенные дети. Чейд покончит со всем этим. С той минуты, когда кто-то придет к ней и скажет: «Вот, это наследница трона Видящих», она будет в опасности. Ее будут охранять. Она научится бояться, взвешивать каждое слово и обдумывать каждое движение. Почему? На самом деле она не наследница престола. Она только незаконная дочь незаконного сына. — Я с трудом произнес эти жестокие слова и поклялся себе, что не дам никому произнести их в ее присутствии. — Зачем подвергать ее такой опасности? Одно дело, если бы она родилась во дворце и сотни солдат стояли бы на страже. Но у нее есть только Баррич и Молли.

— Баррич с ними? Думаю, Чейд выбрал его потому, что считает: Баррич стоит сотни стражников. Только гораздо более осторожен, — заметил шут.

Знал ли он, как больно ранит меня? Он разлил бренди. Я с трудом поднял свою чашку.

— За дочку. Твою и Молли, — предложил шут, и мы выпили.

Бренди обжег мне горло.

— Так… — проговорил я. — Значит, Чейд давно знал обо всем и послал Баррича охранять их? Они знали даже раньше, чем узнал я!

Почему я чувствовал себя так, словно они что-то украли у меня?

— Подозреваю, что да, но не уверен. — Шут помолчал, как бы сомневаясь, разумно ли говорить мне об этом. Потом отбросил всякую скрытность: — Я складывал части головоломки, вспоминал. Думаю, Пейшенс что-то подозревала. Видимо, именно поэтому она просила Молли позаботиться о Барриче, когда он был ранен. Ему эта забота была не нужна, и он знал это так же хорошо, как Пейшенс. Но Баррич умеет слушать, может быть, потому, что сам мало говорит. Молли нужен был кто-то, может быть тот, кто сам когда-то воспитывал незаконного ребенка. В тот день, когда мы все сидели наверху… ты послал меня туда, чтобы Баррич посмотрел, что можно сделать с моим плечом, помнишь? Тот день, когда ты запер комнату Шрюда, выставив из нее Регала, чтобы защитить короля… — Казалось, на мгновение воспоминания захватили его. Потом он пришел в себя. — Когда я поднимался по лестнице в комнату Баррича, я слышал, что они спорили. То есть Молли спорила, а Баррич, по обыкновению, молчал. Ну я и подслушал, — честно признался он. — Но мало что услышал. Она настаивала, чтобы он раздобыл для нее какую-то особую траву. Он отказался. В конце концов он обещал ей никому не говорить и просил ее как следует подумать и делать то, что ей хочется, а не то, что она считает наиболее разумным. После этого они замолчали, и я вошел. Молли извинилась и ушла. Потом пришел ты и сказал, что она бросила тебя. — Он помолчал. — На самом деле, оглядываясь назад, я вижу, что был таким же тупицей, как ты, раз догадался обо всем только сейчас.

— Спасибо, — сухо сказал я ему.

— Всегда пожалуйста. Хотя должен признаться, что в тот день всем нам было о чем подумать.

— Я бы все отдал, чтобы вернуться в тот день и сказать Молли, что наш ребенок для меня важнее всего на свете. Гораздо важнее, чем король или государство.

— И в тот день ты покинул бы Олений замок, чтобы последовать за ней и защищать ее? — Шут поднял бровь.

Через некоторое время я проговорил:

— Я не мог.

Эти слова потрясли меня, и я смыл их глотком бренди.

— Я знаю, что ты не мог. Я понимаю. Видишь ли, никто не может избежать своей судьбы. По крайней мере, пока несет на себе ярмо времени. И, — гораздо тише добавил шут, — ни один ребенок не может изменить будущее, которое предназначено ему судьбой. Ни шут, ни бастард. Ни дочь бастарда.

Дрожь пробежала по моей спине. Несмотря на все мое недоверие, я боялся.

— Ты хочешь сказать, что знаешь что-то о ее будущем?

Он вздохнул и кивнул. Потом улыбнулся и покачал головой:

— Я знаю кое-что о наследнике Видящих. Если она и есть этот наследник, тогда, вне всяких сомнений, через несколько десятков лет я прочту древнее пророчество и скажу: «Да, было предсказано, что это произойдет». На самом деле никто не понимает пророчеств, пока они не сбываются. Это как с подковами. Кузнец показывает тебе кусок железа, и ты говоришь, что он никуда не годится. Но когда его раскаляют, отбивают молотом и придают ему форму — он оказывается подковой, которая замечательно сидит на копыте твоей лошади, будто так и было задумано.

— Из твоих слов выходит, что пророки подгоняют свои пророчества под события, когда те уже произошли?

Шут склонил голову.

— И хороший пророк, как хороший кузнец, покажет тебе, что действительность и пророчество прекрасно подходят друг другу. — Он взял из моей руки пустую чашку. — Тебе следовало бы поспать, знаешь ли. Завтра целительница будет вытаскивать этот проклятый наконечник стрелы. Тебе понадобятся силы.