Итак, в этом великолепном перечне сокровищ литературы, накопленных за прошедшие столетия, нет лакун; напротив, я опасаюсь, как бы через полвека потомки наши не обнаружили в нем кое-что лишнее, а именно сочинения некоторых нынешних авторов, которыми г-н Брюне, пекущийся о полноте своей библиографии, не счел возможным пренебречь. Подобная щепетильность представляется мне чрезмерной. Не стоит путать библиографию с книжной торговлей и ставить на одну доску чудесные сокровища нашей старины и книжную продукцию, которой завалены все магазины. Там попадаются такие изделия, которые никому и в голову не придет купить.

К этим безрадостным соображениям, которые, уверяю вас, в первую очередь касаются моего собственного творчества, я мог бы при желании добавить пять-шесть въедливых придирок; г-н Брюне, который и сам виртуозно владеет искусством критики, наверняка не обиделся бы на меня. Господи! Ведь выискивать недостатки в трудах, требующих великого терпения и точности, где одна-единственная неверная цифра — грубая ошибка, где важно все, вплоть до диакритических знаков, — легче легкого. Отчего г-н Брюне пишет фамилию Поля Контана (Contant), поэта-аптекаря из Пуатье^{369}, с непроизносимым ”s” на конце, хотя сам Контан всегда писал свою фамилию с непроизносимым ”t”, о чем свидетельствует хотя бы его трогательный девиз: ”Дарами Господа доволен” (contant). Конечно, этой погрешности далеко до ошибки Мерсье де Сен-Леже, который перепутал Поля Контана с Пьером Констаном, автором прелестной поэмы ”Пчелы”^{370}, первое и лучшее издание которой (Париж, 1582, 4°) ускользнуло от внимания г-на Брюне, но все равно негоже искажать фамилию Поля Контана, написание которой Сцевола де Сент-Март запечатлел в латинских стихах Ad Paulum Contentum. Сказанное выше — один из образцов той критики, благодаря которой нетрудно прослыть человеком редкой учености, ибо, замечу к слову, сегодня утром во всей Франции, включая Пуатье, среди всех прилежных и образованных людей, включая аптекарей, не наберется и десятка людей, которые твердо знают, как следует писать фамилию Поля Контана, аптекаря из Пуатье. Теперь эту библиографическую подробность, без которой человечество обходилось доныне и обошлось бы в дальнейшем, можно считать раз и навсегда выясненной.

О Господи! Когда вспомнишь, что на каждой странице ”Учебника” не меньше сотни абсолютно верных сведений, касающихся имен, прозвищ и титулов, заглавий книг и мест издания, имен издателей, дат и форматов, не меньше сотни проницательных оценок и замечаний, возражений и разъяснений; когда поймешь, что, следовательно, ”Учебник” содержит не менее четырехсот тысяч подобных фактов, которые автор должен был один за другим проверить, причем мало было отыскать надежный источник, нужно было еще, чтобы не наврал переписчик, не ошибся наборщик и не зазевался корректор; когда, наконец, испытаешь на собственной шкуре все те опасности, с которыми сопряжено это ужасное занятие — составление словаря, казавшееся Скалигеру мучительнейшей из пыток^{371}, то неизбежно сочтешь замечания вроде тех, что я — впрочем, с самыми добрыми намерениями — осмелился высказать, в высшей степени ребяческими и мелочными и, более того, в высшей степени несправедливыми и жестокими. Неудивительно поэтому, что я не хочу злоупотреблять преимуществами, которые дает мне моя безжалостная память, и оставляю свои ”микроскопические”придирки для списка опечаток.

Я не могу закончить статью, хотя она и без того чересчур длинна, не выразив признательности г-ну Сильвестру^{372}, с любовью и тщанием напечатавшему книгу г-на Брюне. Форма этого классического библиографического труда под стать его содержанию — а такая похвала говорит сама за себя. Конечно, и в это издание вкрались неточности, неизбежные в столь объемистом труде, но их очень мало, и подробный список опечаток легко поможет этому горю. Однако слова non paucis offendar maculis[49] применимы к типографам и издателям не меньше, чем к поэтам. В наши дни многие прочно забытые сочинения входят в моду благодаря нарядным иллюстрациям, поэтому можно лишь приветствовать идею издателей воспроизвести в ”Учебнике книгопродавца” типографские марки, помогающие распознать бесчисленные анонимные издания. Конечно, поскольку книги в учебнике расположены по алфавиту авторов, эти драгоценные факсимиле напечатаны без всякой системы и отыскать ту или иную марку, если ты не знаешь, кому она принадлежит, можно только случайно; однако тираж ”Учебника” не так велик, чтобы доски, с которых печатались марки, нельзя было использовать еще раз, и ничто не мешает автору расположить марки по месту и времени издания и либо опубликовать в специальном труде^{373}, которому будут рады все библиофилы, либо приложить к ”Учебнику” указатель ксилографий, который, как и указатель систематический, не только не будет лишним, но послужит книге к пользе и украшению. Если какой-нибудь предприимчивый издатель решится осуществить один из этих двух вариантов, я заранее прошу его от лица всех библиофилов уделить внимание виньеткам, заставкам и буквицам Эльзевиров, а также весьма своеобразным маркам Вольфганга^{374}; ведь эти украшения — едва ли не единственные верные приметы, по которым можно опознать дивные книги, все сильнее и сильнее привлекающие собирателей.

Книга, откуда взяты публикуемые фрагменты, вышла в Париже в 1829 г.

В статье ”Размышления по поводу распродажи библиотеки г-на де Пиксерикура” (1838) Нодье писал о себе, что ”Господь пять раз позволил ему разбогатеть настолько, чтобы иметь возможность приобретать книги, и пять раз — обеднеть настолько, чтобы быть вынужденным продать их”; наиболее крупными были распродажи в июне 1827 и в январе 1830 г., а также посмертная (1844). Именно расставание с ценными экземплярами из собственного книжного собрания явилось поводом для написания ”Заметок об одной небольшой библиотеке”. Первую фразу ”Предисловия” к книге поставил эпиграфом к очерку ”Старые книги” (1854) русский писатель M. Л. Михайлов (см.: Очарованные книгой. М., 1982. С. 124).

Впервые: Бюллетен дю библиофиль, 1843, впоследствии вошло в книгу, вышедшую в 1844 г. (посмертно) у Текне под названием ”Описание одного превосходного книжного собрания, или Новые заметки об одной небольшой библиотеке”.

О стихотворениях Клотильды де Сюрвиль и об их подлинном авторе Ж.-Э. де Сюрвиле Нодье уже рассказывал в ”Вопросах литературной законности” (см. наст. изд., т. 1, с. 132–136), однако данная заметка дополняет повествование об этой литературной мистификации некоторыми любопытными подробностями. Что же касается рассказа о первом издании ”Приключений Телемака” Фенелона, то его можно назвать образцом книговедческого анализа.

Впервые: Ревю де Пари, 1830, ноябрь.

Идея непрерывного совершенствования человеческого рода была впервые сформулирована во Франции в конце XVII в. в ходе так называемого ”Спора о древних и новых”. ”Древние” отстаивали превосходство античных авторов над современными, ”новые” утверждали, что творческие способности человечества постоянно совершенствуются, и потому поэты XVII в. безусловно лучше всех предыдущих. В XVIII веке эту концепцию развили просветители, расширив ее рамки и перейдя от узко литературной проблематики к проблемам социально-историческим; наиболее яркое выражение их идеи нашли в ”Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума” (1795) М.-Ж.-А.-Н. де Кондорсе, исходившего из веры в безграничные возможности человеческого разума. В конце 1820 — начале 1830-х гг. идея ”совершенствования” явилась во Франции одним из вариантов многочисленных утопических учений. Наряду с сенсимонизмом и фурьеризмом (также исходившими из веры в неостановимый прогресс общества), она легла в основу пользовавшегося большой популярностью труда друга Нодье П.-С. Балланша ”Опыты социальной палингенезии” (1827–1829), где проповедовалась вера в решительное перерождение общества, его внезапную трансформацию и переход на высшую ступень. Нодье очень интересовался этой проблематикой, и на рубеже 1830-х годов посвятил ей несколько статей; все они собраны в 5-м томе его ”Сочинений” (1832). К идее совершенствования он относился скептически; в статье ”О палингенезии человечества” (1832) он высказал мысль о том, что совершенствование рода человеческого возможно лишь за счет радикального его преображения — перехода от ”мыслящего существа” к ”существу понимающему”, которому будут открыты многие тайны природы; в современном же его виде человечество, по мнению Нодье, совершенствоваться неспособно. Недоверие Нодье к утопическим теориям во многом объяснялось тем, что он видел в них апологию буржуазного технического прогресса, пренебрегающего духовной стороной дела.