Благодушие ЦК и судебно-следственной комиссии побудили Азефа потребовать в 1910 году открытого суда над ним, но суд не состоялся. Если бы эсеры согласились, суд все равно не состоялся бы за неявкой Азефа, он не рискнул бы приехать в Париж. Провокатор понимал, что молодые боевики могли его убить, не испросив разрешения у членов ЦК.
Мудрый старик, человек высокой морали, князь П. А. Кропоткин писал В. Н. Фигнер: «Глубоко сожалею, что ЦК (партии социалистов-революционеров.— Ф. Л.) странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких немало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких мошенников и плутов надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов» [643]. Кропоткин превосходно понимал, что над головой Азефа нельзя допускать появления ореола даже великого провокатора. Самые справедливые чувства в отношении его — презрение и брезгливость.
Роль Бакая в деле разоблачения Азефа умышленно затушевана Бурцевым — уж очень не хотелось делиться лаврами. Уместно привести здесь заключительную часть письма Бакая, помещенного ранее в этой главе: «Заканчивая настоящее письмо, я должен сказать, что бросил я службу только лишь по нравственным мотивам для того, чтобы довести до сведения русской публики о всех ужасах, свидетелем которых я был. Числился я чиновником особых поручений, получал до четырех тысяч рублей в год, имея за собой все шансы двигаться по иерархической лестнице вверх, но всем этим я пренебрег и пошел прямо на нужду и полуголодное существование. От В. Л. Бурцева я никакого жалованья не получаю, а получил плату за свои статьи, помещенные в «Былом». Капиталов не имел, не имею, равно как и моя жена и теща...» [644]
В 1912 году в Нью-Йорке вышла книга Бакая «О разоблачителях и разоблачительстве». В ней на 64 страницах он обвиняет Бурцева в несправедливом отношении к себе и многочисленных ошибках в ходе расследования провокаторской деятельности Азефа и других провокаторов.
«Вместо того,— писал Бакай,— чтобы молчаливо продолжать изыскание и добываемые новые факты сообщать заинтересованной стороне, Вы начали распространять слухи об Азефе повсюду, где только могли. Это повело к тому, что Вы себе нажили врагов, а Азеф — защитников.
Эту ошибку я считаю серьезным промахом. Нельзя снимать шкуру с неубитого медведя, также точно нельзя было объявлять Азефа перед всеми провокатором, не собрав достаточных данных для его уличения. (...) Меня удивляло всегда, почему Вы, несмотря на мои просьбы, не свели меня ни с одним видным социалистом-революционером для того только, чтобы говорить по делу. Ведь объясняться лично или через посредника — большая разница.
Я, как свидетель многих фактов, мог их передать так, как их наблюдал, Вы же, посредник, невольно могли впасть в ошибки, что и случалось не раз,— об этом я скажу дальше.
Когда мне пришлось выступать непосредственно в суде по делу Азефа, по свидетельству Лопатина и Кропоткина, своими десятичасовыми объяснениями я произвел настолько сильное впечатление на судей, что после моего свидетельского показания о суде над Вами не возникло и речи: перешли прямо к обвинению Азефа. (...)
Но за Вами установилась громкая слава разоблачителя; эта слава — несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей, неосведомленности широкой публики. Благодаря этому сложилось так, что Ваши действительные заслуги настойчивого собирателя материалов, касающихся революционной стороны, мало ценятся, а качества, в самом деле в Вас отсутствующие, признаются» [645].
Бакай не знал, что Бурцев разоблачение Азефа трактовал совершенно не так, как это было на самом деле. Всем, кроме Бакая, он говорил, что давно уверен в провокаторстве Азефа, но ему недоставало просто-напросто доказательств. Вот он их и добыл, приперев к стенке Бакая, а затем и Лопухина.
Бурцева недолюбливали за самонадеянность, тщеславие, подозрительность[646]. Он вел себя бесцеремонно, шел напролом, ни с кем и ни с чем не считался, обманывал, искажал факты, в общении с людьми он не был приятен. Но в результате его добровольного и бескорыстного труда революционные партии очищались от разоблаченных им провокаторов. Его энергией партия социалистов-революционеров освободилась от Азефа, его энергией предотвращено множество преступлений. Следует признать оценку Бакая, данную им деятельности Бурцева, несправедливой. Перед Бурцевым надлежит снять шляпу и низко ему поклониться за результаты его грязной и опасной работы. На счету этого санитара революционного движения самые крупные провокаторы начала XX века, именно ему удалось их разоблачить. Лишь в самом конце жизни он бросил это ремесло[647]. Владимир Львович Бурцев умер на восьмидесятом году жизни в 1942 году в оккупированном Париже от заражения крови: он не обратил внимания на ржавый гвоздь, торчавший из старого башмака и впивавшийся в его ногу. Он бегал по опустевшему городу, нищенски одетый и вечно голодный, и резким, хриплым голосом торопливо выкрикивал мало знакомым прохожим, что Россия пренепременно победит бошей, не может не победить [648]. Простим ему его слабости, читатель.
Для Лопухина и Герасимова разоблачение Азефа не могло пройти безнаказанным. Вопрос о привлечении к ответственности, вернее, о наказании Лопухина всесторонне рассматривался в кабинетах Министерства внутренних дел. У правительства всегда имелась под рукой палочка-выручалочка в виде Особого совещания. Там без всяких доказательств при сговоре членов Совещания в отсутствие обвиняемого можно было приговорить неугодное лицо к пяти годам ссылки. Но в министерстве желали для Лопухина более сурового наказания, его захотели привлечь к суду по статье 102 Уголовного уложения («Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжелого преступления <...)» [649]), по которой он мог получить до восьми лет каторги. Но для этого требовалось доказать «участие» Лопухина в «преступном сообществе».
Его судили 28—30 апреля 1909 года в Особом присутствии Правительствующего Сената с участием сословных представителей (присяжных заседателей). Материалы судебного процесса на первый взгляд представляют чрезвычайный интерес,— в них имеются свидетельские показания Герасимова, Рачковского, Зубатова, Ратаева и Святополк-Мирского. Но при внимательном их рассмотрении убеждаешься, что сведениями, почерпнутыми в них, пользоваться следует с осторожностью. Все показания свидетелей весьма субъективны, противоречивы и преследовали только одну цель — выгородить себя. Показания Зубатова противоречат его же письмам; Рачковский утверждал, что с 1901 года начал в Париже постоянную слежку за Азефом, считая его крупным эсером, и посылал донесения в Особый отдел Департамента полиции Ратаеву; Ратаев же сообщал, что не знал о роли Азефа в партии и так далее [650].
Несмотря на очевидность малой достоверности показаний главных свидетелей, Лопухина признали «виновным в том, что, зная о существовании общества, поставившего целью своей деятельности ниспровержение путем вооруженного восстания, террористических актов, существующего в России, Основными Законами утвержденного, образа правления, принял участие в этом сообществе, выразившееся в том, что он вошел в сношение с этим сообществом, выдал <...)» [651]. Разумеется, это обвинение не могло быть подкреплено вескими доказательствами.
Любопытно объяснение поступка Лопухина, которое он высказал в своем заключительном слове: «Когда Бурцев мне сказал, что он представил революционной партии целый ряд доказательств о службе Азефа в качестве агента и что революционная партия ему ответила, что не может быть агентом человек, который сам участвовал в целом ряде преступлений, я, всегда подозревавший, что Азеф провокатор, не мог этому заявлению не поверить. Может быть, я поверил несколько легкомысленно, но раз я поверил, молчать об этом я не считал возможным, потому что, если бы я молчал после этого, читая газеты о совершении политических убийств и смертных казнях, я бы считал их все на своей совести. Вот почему я подтвердил» [652].
