Обсуждение вопроса о применении полицией провокации длилось два дня. Впервые в царской России правительство вынудили публично признать факт существования полицейской провокации. (Слово «провокация» еще широко не применялось, и его в стенографических отчетах нет.) Все депутаты, выступавшие на этих двух заседаниях Думы, с возмущением говорили о ней и требовали от Столыпина отказа от ее применения. А что же министр? Он и не возражал... Ему нечего было возразить, он просто молчал. Но как же Столыпин ненавидел Думу, депутатов, как же ему хотелось их уничтожить! И он сделал все, что от него зависело. Многих депутатов I Государственной думы, разогнанной им в начале июля 1906 года, в декабре того же года судили. Урусов получил три месяца тюремного заключения. Столыпин не оставил безнаказанными лиц, унизивших его допросами и возражениями. А что же провокация? Она продолжала крепнуть и набирать силу. Прошло немногим более двух лет, и вновь в Государственной думе произошло обсуждение провокаторской деятельности полицейских чиновников. На запрос прогрессивного депутата присяжного поверенного В. А. Маклакова по поводу бесчинств, чинимых в Виленском охранном отделении, 20 ноября 1908 года отвечал товарищ министра внутренних дел А. А. Макаров. Ему пришлось изворачиваться и лгать. Он отрицал большинство фактов применения провокации полицейскими чиновниками и осудил те случаи, которые не сумел опровергнуть. Ill Государственная дума 175 голосами против 167 осудила провокацию как метод борьбы с революционными силами. Результаты голосования характеризуют состав III Думы. Макарова с 1 января 1909 года назначили государственным секретарем, а после убийства П. А. Столыпина он вступил в должность министра внутренних дел. Правительство поощряло защитников провокации.
А. В. Герасимов писал в воспоминаниях, как он, приехав из Харькова в Департамент полиции, еще не будучи начальником столичной охранки, услышал от Е. П. Медникова следующее:
«Вы ничего не делаете там. Ни одной тайной типографии не открыли. Возьмите пример с соседей Екатеринославской губернии: там ротмистр Л. Н. Кре-менецкий каждый год 3—4 типографии арестовывает.
Меня это заявление прямо взорвало. Для нас не было секретом, что Кременецкий сам через своих агентов устраивал эти нелегальные типографии, давал для них. шрифт, деньги и прочее» [601].
То, что предлагал делать Медников, Герасимова не устраивало, но, заняв пост начальника Петербургского охранного отделения, он пошел по тому же пути.
«Но самой главной моей задачей,— писал Герасимов,— было хорошо наладить аппарат так называемой секретной агентуры в рядах революционных организаций. Без такой агентуры руководить политической полицией все равно как без глаз. Внутренняя жизнь революционных организаций, действующих в подполье,— это совсем особый мир, абсолютно недоступный для тех, кто не входит в состав этих организаций. Они там в глубокой тайне вырабатывали планы своих нападений на нас. Мне ничего не оставалось, как на их заговорщицкую конспирацию ответить своей контрразведкой,— завести в их ряды своих доверенных агентов, которые прикидывались революционерами, разузнавали об их планах и передавали о них мне» [602].
По Герасимову получается, что создавать подпольные типографии с помощью полицейских агентов предосудительно, а засылать своих агентов в революционные партии необходимо. Но чем же тогда занимаются подосланные в противоправительственные сообщества агенты? Они и создают эти самые типографии, лаборатории и мастерские для печатания нелегальной литературы, изготовления бомб и фальшивых документов. Именно так секретные сотрудники Герасимова «прикидывались революционерами». Когда у революционеров не было денег, раскошеливался Департамент полиции, черпая нужные суммы из сметы «на известное его императорскому величеству употребление».
Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях требовала от секретного сотрудника «уклоняться от активной работы, возлагаемой на него данным сообществом». Но это положение входило в противоречие с жизнью, и его никто не мог выполнить, не вызвав подозрений. Секретный агент, «уклонявшийся от активной работы» в революционной партии, терял доверие ее членов и, следовательно, не располагал информацией. Такой агент не представлял для охранки никакого интереса. Эффективность агента зависела от доверия к нему в рядах партии, а доверие — от активности провокатора при совершении противоправительственных выступлений. Теперь мы могли бы сформулировать основной закон провокации: эффективность правительственного (секретного) агента находится в прямой зависимости от его активности при совершении противоправительственных выступлений. Благодаря этому закону секретный агент, находившийся в обследуемом сообществе, неизбежно превращался в провокатора, вынужденного делать то, для предотвращения чего существовала политическая полиция.
Если столпы царского режима стремились с помощью провокации облегчить борьбу с революционными партиями, то исполнители их идей понимали провокацию как форму существования, позволявшую, лениво и бездумно прозябая, создавать видимость кипучей деятельности, связанной с постоянным риском и лишениями. Как это осуществлялось, читатель знает из процитированного письма Бакая. Жандармерия и охранка хорошо усвоили основной закон своего существования: пока в Отечестве есть враги императорской власти, охране обеспечена безбедная жизнь и почет.
Если врагов монархического образа правления не хватало, их требовалось создавать. В этом видели основную свою задачу чины политической полиции, а решить такую задачу можно лишь с помощью провокации.
В системе Министерства внутренних дел в отношении провокации царило завидное единство. Лишь немногие, кроме двойных перебежчиков Бакая и Меньшикова, сопротивлялись ей. Начальник Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаров, расследовавший подготовку убийств Максимовича и Петерсона в Варшавском охранном отделении, знавший о деятельности Комиссарова и других ретивых сторонников провокации, 6 февраля 1906 года подал в отставку, мотивируя ее разгулом провокации, и вскоре неожиданно умер. Товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский циркуляром от‘1 мая 1913 года запретил пользоваться услугами гимназистов и учащихся средних учебных заведений в качестве секретных сотрудников полиции. Приведу заключительную часть циркуляра: «Сообщая об изложенном для руководства при постановке агентурного освещения настроения учащейся молодежи, предлагаю вместе с тем исключить немедленно из состава секретной агентуры воспитанников всех вообще средних учебных заведений и помнить, что иметь сотрудников из означенных учебных заведений я не допускаю»[603]. Запрещение пользоваться в качестве осведомителей услугами юношей и девушек, носивших гимназическую форму, рассматривалось как проявление либеральных взглядов Джунковского[604]. Наверное, сопротивление провокации оказывали и другие лица, но сведения о них до нас не дошли.
Бакай писал, что «провокационные приемы в деятельности Департамента полиции, Охранных отделений и Жандармских управлений являются глубоко вкоренившейся системой, которую особенно усердно культивирует Министерство внутренних дел. Чины политической полиции, не зависящей, как известно, ни от Сената, ни от местных властей, ни от прокурорского надзора, эти чины, то есть жандармы и охранники, в подавляющем большинстве смотрят на свою служебную деятельность исключительно с точки зрения материальных и служебных выгод. Такой взгляд поддерживается и поощряется в самых широких размерах Министерством внутренних дел. Упомянутые чины глубоко восприняли ту мысль, что свое место они занимают только для заполнения утвержденных штатов; всякое же проявление деятельности, сопряженное с раскрытием того или иного рода преступления, по их мнению, должно награждаться особо и считаться «выдающимися заслугами». И действительно, ни в одном ведомстве нет такого обилия йаград и производств в чины «за особые заслуги» и вне очереди, как по Мин. вн. дел и Отдельному корпусу жандармов.
