– Да? А что ж ты мне раньше об этом не сказала?
– А что о нем было говорить, я думала, он уехал на целый день.
– Все ясно. Это окно открыто?
– Да. – Катарина села на постели, простыня упала, обнажив ее плечи и грудь. И Бен улыбнулся. И собственное лицо его, еще по-юношески округлое, обрамленное взлохмаченными каштановыми волосами, отразившись в большом, до пола, зеркале за спиной Катарины, улыбнулось ему в ответ.
– Прости, что так поспешно тебя покидаю, – извинился Бен, радуясь тому, как свободно он уже говорит по-немецки.
– Не забудь, ты обещал показать мне дворец.
– Не бойся, я не забуду. Жди моего письма.
Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, и в этот момент услышал, как заскрежетал всовываемый в замочную скважину ключ. Он успел лишь едва прикоснуться к ее губам.
– Не забывай меня, – бросил он, схватил свой мешок, метнулся к окну и, не раздумывая, распахнул его.
– Не думай обо мне плохо, – сказала она ему вслед. – Я не все время этим занимаюсь. Но я умею больше, чем тебе показала…
Но Бен уже не слушал ее, он глянул вниз, на мощеную мостовую, куда должен был приземлиться с высоты второго этажа. Прыжок не особенно пугал его, он доверял своему молодому, семнадцатилетнему телу, сильному и рослому – шесть футов. И он не сомневался в своем благополучном приземлении, но вот в том, что он уцелеет под пулями разъяренного папаши, он не был уверен.
Бен приземлился, и удар пяток о землю отдался в животе так, что вырвался изо рта громким «ух-х». Он тут же выпрямился, оглянулся по сторонам – никто случаем его не заметил? К счастью, улица была пустынной, но не успел он отойти на расстояние каких-нибудь пятидесяти ярдов, как за его спиной с грохотом отворилась дверь. Ноги сами пустились бежать прямо к реке Влтаве.
– Чертов ублюдок! – донеслось сзади, и что-то с визгом выбило искры из булыжников мостовой в двух ярдах справа от Бена.
– Вельзевул рогатый! – огрызнулся Бен и перепрыгнул через невысокую стену, что берегла Малу Страну от частых наводнений. Бен на мгновение остановился, но только для того, чтобы засунуть металлический ключ, болтавшийся прикрепленным к камзолу, в крошечный карманчик у самого пояса. Ключ скользнул змейкой и исчез.
Вместе с ключом исчез и Бен. «По крайней мере исчез для постороннего глаза», – отметил он про себя. Камзол служил ему эгидой, и среди прочих чудесных свойств он мог преломлять свет и тем самым делал Бена невидимым, но не абсолютно. Под определенным углом жаждущий мести папаша мог бы заметить беглеца, но если бы ему довелось посмотреть на Бена прямо, то сияние эгиды тут же обожгло бы ему глаза. Кроме того, эгида излучала особое поле, которое меняло траекторию движения таких неприятных предметов, как пули. Но, проведя несколько экспериментов, Бен установил, что его защита иногда дает сбои и оказывается не вполне надежной. И сейчас, не желая подвергать ее дальнейшим испытаниям, он начал осторожно спускаться вниз по песчаному берегу, обходя камни, к реке. У самой воды он остановился и, порывшись в мешке, вытащил оттуда пару башмаков, похожих на деревянные башмаки датчан, но только очень замысловатого вида – до смешного большие и по форме напоминавшие лодку. У него за спиной продолжали раздаваться крики, как ему показалось, довольно растерянные. Он надел башмаки.
Катарина была уверена, что ее отец до ночи не вернется. Но на самом ли деле она была уверена? Может быть, она таким образом пытается его на себе женить? Все-таки он завидный жених, а она – девушка с претензиями.
Не теряя драгоценного времени, он поставил на поверхность воды вначале одну ногу, потом другую и медленно заскользил по реке в сторону видневшейся Пражской Венеции. Крики за спиной становились все дальше и все глуше, и когда он окончательно убедился, что опасность ему более не угрожает, остановился и достал ключ. Эгида не только делала невидимым ее владельца, но также сужала и его собственное поле зрения. Казалось, он смотрит на мир через какую-то призму и видит только боковым зрением какие-то радужные разводы. Это было не вполне удобно, так же неудобно, как быть застуканным в постели молоденькой девушки ее отцом.
Наконец он поймал ритм движения, его ноги плавно скользили, будто он катился по льду на коньках. Хотя скольжение по воде было посложнее катания на коньках – требовалось больше усилий, чтобы удержать равновесие. Но чем дальше он двигался по реке в своих странных башмаках, тем увереннее себя чувствовал и наконец смог оторвать взгляд от ног, и как раз вовремя – еще мгновение, и он бы врезался в лодку. Бен успел заметить вытаращенные глаза человека в лодке, услышал его испуганное: «О господи!» Он избежал столкновения, прошмыгнув прямо перед носом лодки, опасно раскачиваясь на поднятых ею волнах.
Люди, не отрываясь, смотрели на него с берега и кричали так, будто никогда раньше не видели конькобежцев на Влтаве. «Возможно, и не видели, – подумал Бен самодовольно. – Особенно если река не замерзшая».
Улыбаясь, он двигался в выбранном им направлении, продолжая восхищаться башмаками, которые несли его по реке, не касаясь воды, словно отталкивались друг от друга два магнита с одинаковыми полюсами. Он оглянулся назад, двигаясь против течения и смеясь над своеобразным сопротивлением воды (Катарина и ее отец были уже забыты): он делал два шага вперед, но из-за сильного течения получалось, что скользил назад. Еще раз оглянувшись, он потерял равновесие, и ему пришлось балансировать, стоя на одной ноге, размахивая руками, и он все же удержался, не упал. Вчерашний день научил, что значит упасть: башмаки останутся на поверхности воды и будут давить своей тяжестью так, что голову не высунуть на поверхность. Единственный способ спасения – снять башмаки, но сделать это в воде не так-то просто.
Пережив угрозу падения, он успокоился и увидел окружавшую его красоту. День был прекрасный, вернее, теперь дни стали похожи на дни. Солнечный свет лился, разрывая волнистые облака, и в этих разрывах сияла голубизна чистого неба. Последние два года после падения кометы ясного неба почти не было видно, и если бы из небесной голубизны можно было чеканить монеты, то они ценились бы дороже золота и серебра. Золотистый солнечный свет растекался по жутким, кажущимся сверхъестественными крышам Праги, оживляя медь и позолоту шпилей, танцуя на серых водах Влтавы, с такой же легкостью, с какой и он скользил по этой воде в своих башмаках. В какое-то мгновение Бену почудилось, что он слился с потоком солнечного света, стал частью этого небесного дара. Ощущение пришло, как толчок ветра в спину. Стало казаться, будто не башмаки несут его, а он сам скользит по воде, это его мозг, его тело работают, он тоже что-то может. Его наполнила уверенность, что он способен вернуть миру солнечный свет. И вернет его!
И от этой мысли вновь пришла хорошо знакомая мучительная боль – ведь это он лишил мир солнечного света.
Когда он был уже почти у самого Карлова моста, робкое солнце, ненадолго показавшееся, вновь спряталось за облаками, и ни пролеты моста, ни застывшие на нем барочного вида статуи святых не отбрасывали тени. Он добрался до бордюра, за которым начиналась набережная. Здесь собралась небольшая толпа и наблюдала за ним с мрачным подозрительным любопытством, к которому он за последнее время так привык. Толпа тихо перешептывалась, в этом шипении ничего нельзя было разобрать, но он все же уловил одно слово «der Lehrling», что означало «ученик». Таким именем его окрестили эти люди – жители Богемии. Они не сказали, чей он ученик. Это никогда не произносилось, но всем было хорошо известно – ученик мага, сэра Исаака Ньютона.
Здесь был только один человек, который ждал его без суеверного страха. Его симпатичное лицо выражало нетерпение.
– Чудненько! – выкрикнул этот человек, на что Бен снял свою треуголку, обшитую золотым позументом. – Я его жду, а он в свое удовольствие разгуливает по воде! Тот, кто способен сделать такие чудесные башмаки, мог бы быть более чутким к своим друзьям!
